Андрей Аверьянович взял карту и стал прикидывать, далеко ли от той щели до места убийства. По прямой выходило не так уж и далеко. Но по прямой в горах не ходят. Следователь, конечно, проверял, можно ли за час «добежать», как здесь говорили, от геологов до места происшествия. Пришел к выводу, что нельзя. Надо было проверить этот вывод, и Андрей Аверьянович в конце дня направился к директору заповедника.

Зубра и оленя, смотревших со стен кабинета, он приветствовал, как старых знакомых. Сел в покойное кресло у стола.

— Этот у вас давно? — кивок в сторону короткорогой головы.

— Этого я принял вместе с кабинетом, — ответил Валентин Федорович. — Говорят, погиб он на осыпи — зашибло большим камнем, пришлось пристрелить.

Андрей Аверьянович спросил насчет тропы от геологов до верховьев Лабенка. Вместе с Валентином Федоровичем долго водили они карандашами по карте, висевшей за спинкой директорского кресла.

— Отсюда поближе, чем с горных пастбищ, — сказал, наконец, Валентин Федорович, — и не одна, а две тропы выводят к тому месту, откуда стреляли в Моргуна, но…

— Что вас смущает?

— А то смущает, что короткой тропой здесь давно не пользуются — оборвался висячий мостик через ущелье. Вот здесь, — он показал на карте, где был висячий мостик. — А другая вон как идет, вкруговую.

— Выходит, что у трех наиболее вероятных кандидатов в убийцы, — сказал Андрей Аверьянович, возвращаясь в кресло, — есть алиби. И снова мы возвращаемся к Кушелевичу.

— Но мог быть кто-то четвертый, кого мы и не подозреваем?

— Мог быть и четвертый, но мы о нем понятия не имеем, значит, практически четвертого не дано. Четвертый — Кушелевич. Он же пока что первый, кому предъявлено обвинение в убийстве.

Валентин Федорович, уперев локти в стол, стиснул голову ладонями. Медленно произнес:

— В горах, в самых диких и головоломных, все-таки легче и проще, чем в дебрях юстиции.

— Самые сложные и головоломные дебри — это жизнь, каждодневная, такая обычная на первый взгляд, — сказал Андрей Аверьянович, — сплетение и столкновение страстей, характеров, самолюбий. Человек недалекий не замечает этого, ленивый не хочет видеть. Юстиция не имеет права ни на то, ни на другое, она обязана проделывать в этих дебрях проходы, вести санитарные рубки, отличая низость от благородства, подлость от высоких побуждений.

— И всегда ей это удается?

— Увы, не всегда. Юстиция — это область человеческой деятельности, а люди могут ошибаться.

— Вот это меня и удручает.

— Я возлагаю большие надежды на судебное разбирательство.

— Суд может согласиться с доводами и выводами следствия.

— Может, конечно. А может и не согласиться. Кстати, первая забота адвоката как раз о том, чтобы суд не просто с кем-то согласился, а рассмотрел все обстоятельства дела заинтересованно и объективно, тем более что дело это не такое уж заурядное, как может показаться с первого взгляда. Хотя бы потому, что обвиняется один, а убийца скорее всего кто-то другой. По элементарной логике убить должны были Кушелевича, а убили — Моргуна. Почему?

— Вот именно, почему?

— Если бы у Лузгина или Кесяна не было алиби, я бы предположил, что это сделал кто-то из них. И тем и другим Моргун помыкал, даже, случалось, поколачивал. Кстати, не без повода: «ла фам» по имени Людка, у конторой с Моргуном был роман. И Павел Лузгин ее домогался, за что и был Моргуном бит.

— А это вам откуда известно? — спросил Валентин Федорович.

— От Ревмиры Панкратьевны, — ответил Андрей Аверьянович, — к которой, как справедливо заметил Прохоров, поселковые женщины сносят все сплетни. Так что были у Павла Лузгина и его приятеля основания. Мягко выражаясь, питать неприязнь не только к Кушелевичу, но и к Моргуну. Если они и не убивали, то руки к этому делу приложить могли.

— Но доказательств их причастности ни у следователя, ни у нас нет. Видите, — усмехнулся Валентин Федорович, — я уже рассуждаю по вашей методе — с одной стороны мы убеждены, что Кушелевич не убивал, с другой — уверены, что тут не обошлось без браконьеров, с третьей — у нас нет никаких доказательств, которые можно предъявить суду.

В дверь постучали.

— Войдите, — сказал Валентин Федорович.

В кабинет вошла молодая женщина, смуглолицая, большеглазая, в ярком цветастом платье. Нельзя сказать, что наряд ее отличался строгим вкусом, но шел к ней. Андрей Аверьянович подумал, что этой женщине пойдет любой наряд — она была великолепно сложена, держалась уверенно.

— Вы ко мне? — спросил Валентин Федорович.

— Мне нужно видеть защитника Петрова, — женщина остановила взгляд на Андрее Аверьяновиче. — Сказали — он здесь.

Переглянувшись недоуменно с Валентином Федоровичем, Андрей Аверьянович слегка кивнул головой.

— Я Петров. Чем могу служить?

— Поговорить с вами надо.

— С кем имею честь? — спросил Андрей Аверьянович.

— Зверева моя фамилия.

— А зовут Людмилой.

— Да. Вы меня знаете? — удивилась женщина.

— Слышал о вас, — сказал Андрей Аверьянович.

Валентин Федорович встал, вышел из-за стола.

— Вы, наверное, хотели бы поговорить с защитником наедине? — обратился он к Зверевой.

— Да, лучше наедине, — ответила она.

— Скажу, чтобы вас тут не беспокоили, — повернулся директор к Андрею Аверьяновичу.

Когда он вышел, Андрей Аверьянович усадил Людмилу Звереву в кресло, сам сел напротив.

— Я вас слушаю.

— Не знаю, как начать… — замялась Зверева.

— Начните о того, что объясните, почему вы пришли ко мне, а не в прокуратуру.

— Я была в прокуратуре, там мне сказали, что следствие закончено, скоро суд. Тогда я пошла к жене Кушелевича, сказала ей.

— Что же вы ей сказали?

— Сказала — не верю я, что Кушелевич убил Григория, и не хочу, чтобы невиновный пострадал.

— И она адресовала вас ко мне?

— Да. Сказала — идите к защитнику Петрову и расскажите ему все, что знаете.

— И что же вы знаете?

— Не верю я, что Кушелевич стрелял в Григория.

— Не верите или точно знаете?

— Я там не была, когда стреляли, сама не видела…

— Тогда почему же не верите?

Людмила Зверева совершенно мужским жестом стукнула кулаком по коленке.

— Ну как вам объяснить…

— Не торопясь, спокойно, — сказал Андрей Аверьянович. — Вы любили Григория Моргуна?

Зверева помедлила с ответом. Потом решительно подтвердила:

— Любила. Вы знаете, какой это был человек? Никого не боялся, с ним можно куда угодно — не страшно.

— Хоть на край света? — без улыбки спросил Андрей Аверьянович.

— Хоть на край света.

— Но не звал? — Андрей Аверьянович говорил по-прежнему серьезно.

— Позвал бы, — невесело усмехнулась Зверева, — да не успел, убили, гады. Они ему в подметки не годились, дрожали перед ним мелкой дрожью, потому и убили.

— Кто — они?

— Пашка Лузгин, Кесян. Они его убили, а не Кушелевич.

— Они что же, сами вам в том признались?

— Не дураки они, чтобы признаваться. Но я-то знаю — они. Когда Григория убили, я из поселка уехала. Не могла там оставаться, бежала, куда глаза глядят. До Кондопоги добежала, подружка там у меня живет, возле нее зацепилась. Решила — останусь там, буду жить где-нибудь на озере, в лесу. Забудусь. Только от своей болячки разве убежишь? Нет, не убежишь! Вернулась я в поселок. Все-таки мать здесь, какое-никакое хозяйство. А тут Пашка Лузгин опять ко мне. Он и раньше подкатывался, но Григорий его отвадил. Теперь Григория нет, Пашка проходу не дает. И грозит еще. Если, говорит, не будешь со мной жить, следом за Гришкой пойдешь. Намеки дает, что Григория не пожалел и со мной церемониться не станет.

— Значит, вы предполагаете, что Григория убил Лузгин?

Зверева ответила без колебаний:

— Уверена, что это его рук дело.

— Но у Лузгина есть алиби. Есть свидетели, видевшие его в час убийства далеко от места происшествия.

— Не он, так кто-то из его дружков, но все равно натравил Пашка.