Он понимал, что и Маша, и другие правы, советуя избавиться от такой матери, но что-то мешало ему это сделать. Неужели сломалась его жизнь? Неужели ему придется смириться и все потерять ради пьющей матери?

Перед его глазами возникло участливое лицо Гали, а в ушах вновь прозвучал ее голос: «Не вешай нос, не падай духом». И какая-то надежда, какой-то пока еще неведомый выход почудился ему от этого голоса. И захотелось снова встретиться с Галей, с ее теплотой и душевностью, которые так успокаивали его.

Эта стычка с Машей и ее ревность как бы соединила Стебля с Галей. Машина ревность не отпугнула его, не оттолкнула от Гали. С этого вечера он в мыслях все возвращался и возвращался к Гале, и наконец он понял, что ему хочется встретиться с ней наедине. И он пришел к ней.

Легкие сумерки наполняли дом. Галя была одна. Кузьма Петрович с тетей Настей ушли в гости, а Тамара еще работала.

Застелив стол простыней, Галя гладила на нем.

— Здравствуй, — сказал Стебель, входя. — Одна сумерничаешь?

— Как видишь. Проходи. Садись.

Галя плавно водила утюгом по клетчатому платью, и от него поднимался легонький парок.

Долговязый Стебель, принарядившийся в новый серый костюм, сел на деревянный диванчик и закурил.

— Как твои дела? — спросила Галя.

В стареньком школьном коричневом платье с белым кружевным воротничком, да еще ко всему босая, она показалась Стеблю совсем девчонкой. И он тихонько засмеялся.

— Чего ты? — спросила Галя.

— Когда ты в брюках и в куртке сидишь в кабине — ты похожа на мальчишку, а в этом платье — на школьницу, — ответил он. — Дела мои, Галина, так себе, — вздохнул Стебель. — С Машей у меня не ахти как. Из-за матери… Ну и еще из-за кое-чего… Все-таки у нее тяжеловатый характер, крутой…

— Ну почему же крутой? — возразила Галя, все водя утюгом по платью. — Просто ее нужно понять.

Галя лизнула палец, похлопала им по утюгу — шипения не раздалось, и она, поставив утюг на попа, включила штепсель в розетку. Натянув на проволочные плечики выглаженное платье и повесив его в платяной шкаф, она заложила руки за спину и прислонилась к стене.

— Ты взгляни на все ее глазами, — продолжала Галя. — Вот она представляет: вы поженились и у вас появился свой дом. Вы молодые. Вам хорошо. Она, Маша, любя, командует, ты, Стебель, любя, подчиняешься ей. Наверное, все так рисует себе Маша. И вдруг в вашу дружную семейку вторгается чужая для Маши женщина. Она… — Галя голой ногой почесала другую ногу. — Ну, ты сам знаешь, что делает эта… женщина, и сразу же дом для вас, молодых, становится постылым. Представляешь? А у Маши твердый характер, и она восстает против этого. Ты стараешься как-то защитить мать. И тут начинаются ссоры, скандалы. Рушится ваша семья. Вот видишь? Значит, Маша права.

Галя расстелила другое — красное, в белую крапинку — платье и, отхлебнув из стакана, сильно и громко пустила на него струю мельчайших брызг.

— Я бы, конечно, поступила как-нибудь иначе, — продолжала Галя, — но ведь на то мы и разные все.

Стеблю было приятно слушать Галю и соглашаться с ней было приятно. С ней он чувствовал себя легко и покойно. И еще каким-то уверенным он чувствовал себя.

Галя опять по-детски послюнила палец, шлепнула им утюг по зеркально-блестящей подошве, и подошва весело пшикнула. Галя выдернула штепсель из розетки.

Сумерки уже сгустились. В комнате все стало смутным, расплывчатым. И лицо Гали белело смутно. Она потянулась было к выключателю, но отвела руку и, подойдя к окнам, задернула шторки и только потом зажгла свет. И Стебель понял ее. От яркого света он на миг зажмурился, а когда открыл глаза, Галя уже гладила. Он подумал о том, что у них как-то само собой возникла тайна — эта вот встреча.

Там, где утюг проплывал по влажному платью, оставался дымящийся, горячий, гладкий след. В комнате запахло разогретым ситцем и парком.

И Галина школьная фигурка, и ее голые, босые ноги, и это глаженье платьев, и звучание ее голоса — все казалось Стеблю домовитым, уютным и милым, как этот запах разогретого, парящего ситца.

— Ты какая-то, Галя… Ну, я не знаю — какая ты, — усмехнулся Стебель.

Галя не обернулась, она продолжала гладить. Она вспомнила, как Маша приревновала ее, когда она, Галя, пришла к Стеблю.

Галя бережно подняла выглаженное платье и повесила его на спинку кровати.

— Ну, а теперь выметайся, — сказала она. — Я буду голову мыть.

Взволнованным вышел от Гали Стебель. И каким-то обогащенным, что ли. Он не мог разобраться в своей душевной сумятице. То ему казалось, что они ни о чем особенном не говорили, то, наоборот, чудилось, что говорили о чем-то важном.

Даже то, как она турнула его из дому, ему понравилось.

Спешили — боялись дождей, заморозков. День и ночь рокотали тракторы, шумели комбайны, по всем дорогам проносились грузовики с зерном, обдавая ночами придорожные березы светом фар. В совхозе все, кто мог, вышли на поля. Перелетов и Камышов появлялись то на одной, то на другой ферме. На токах гудели зерносушилки, рокотали транспортеры, зернопады низвергались в кузова…

И вот в одно из утр все травинки на полях побелели от инея, затвердели. Листья на деревьях, усыпанные мельчайшими капельками, стали матовыми. Тронь эту матовость, и побежит струйка-ниточка, повиснет на пальце капля. Это сентябрь сделал первое тревожное предупреждение. Но заморозки были легонькие и прихватили только низинки. «Может, кукуруза еще уцелела», — подумала Галя.

Она зашла в контору. Здесь уже вовсю шумели. Папиросный дым клубился. Пол был засыпан ошметками грязи, окурками. Люди сидели на лавках вдоль стен, толпились среди комнаты, получали у агронома Останина наряды на работу. В конторе, как всегда с утра, была напряженная обстановка.

— Да вы что, сдурели? — гремел Веников, готовый хватить кулаком по столу. — Я пахал этот участок, сеял, а убирать будет дядя?! Это куда же, к черту, годится? С моего молока чужая ложка сливки снимает. Что вы меня во всякую дыру суете? Не буду я возить жерди. Чего я там заработаю? От жилетки рукава, от бублика дырку?

«Он прав, это поле его. К чему такая обезличка?» — подумала Галя.

— Ты, когда пахал и сеял, по сто пятьдесят рубликов огребал, а другие по тридцать. Вот пусть теперь и они заработают, — кричал и Останин.

— Да ну вас к черту с такой работой! Я — тракторист. И всякой ерундой заниматься не буду! — Веников ринулся из конторы. Он каждое утро так буянил, а потом делал то, что велели.

— Круши, паря!

— Камня на камне не оставляй.

— Хорошо, что они тебя не догнали, а то бы ты им дал!

Смеясь, кричали ему вслед.

— Мыслимое ли дело за такую тяжесть платить гроши! — орал и Шурка. — Какой это болван устанавливал расценку?

— Экономист, конечно.

— Вот пусть бы он приехал да поворочал эти тюки прессованного сена!

— А мы-то при чем?

— Эх, начальнички! — звучал чей-то насмешливый голос. — Фермы где? А силос закладываем где? В километре от них. То-то. Получается как у вятских. Они картошку ели в доме, а простокишу прихлебывать бегали в погреб!

Шумели, наседали на Останина, а он отбивался:

— Помнишь, ты голосил вот около этого стола: «Не буду махать литовкой! Я — тракторист!» На сенокосе не хватало рук. А Васильев и Зубенко пластались вовсю, косили. Вот теперь и посылаем их на силос. Ты тогда заработал, а они пусть нынче подработают.

— Ты, словно кот, загребаешь свои грехи.

Силосный бурт уже был закончен. Тетю Настю перевели работать на ток. Тамара вернулась в парикмахерскую, Шурке со Стеблем велели возить с поля прессованное сено, а Галя получила наряд на подвозку соломы к новому бурту.

Чтобы увеличить количество кормов, решили подмешивать в сечку прошлогоднюю солому. Пропитавшись кукурузным соком, и она пойдет в дело.

Галя побежала на машинный двор. Стебель уже был там. Он хлопотал около трактора с низкобортным прицепом.