Нет, только осматривали и взяли кровь, — сказала Сумико. — И сказали, что будут лечить меня, потому что у меня кровь испорчена. Будут вливать дорогое лекарство «фосфорас тридцать два»…
Фосфорас? — Накая удивленно покрутила головой. — Это фосфор.
После осмотра у Сумико взяли кровь на исследование. Придя на следующий день, Накая заявила:
— С кровью у вас все благополучно. Профессор просто напугал вас. А что касается внутривенного вливания… Вы хорошо слышали насчет фосфора? Не ослышались?
Я хорошо слышала, — ответила Сумико. — Он сказал: «Фосфорас тридцать два».
Очень странно… — Накая потерла висок пальцем. — Не знаю даже, что подумать. Радиоактивный изотоп фосфора применяется, например, при лейкемии, но вам он категорически противопоказан. Такие рискованные опыты по эндогенному облучению можно делать только над сурками и крысами…
Марико перебила ее:
— Вот почему эта самая Эй–Би–Си–Си учредила научно–исследовательский институт в Хиросиме на горе Хидзи. Там ©едь не лечат, а только изучают…
А когда я там была, —сказала Сумико, — они между собой что–то говорили и профессор несколько раз повторял слово «тромбопиниа».
Тромбопения? — Накая пристально посмотрела на Сумико и на этот раз потерла виски обеими руками. Потом повернулась к Марико: — Наш Хаяси вливает фосфор своим крысам в соответствующих дозах и вызывает у них тромбопению и злокачественную анемию…
Я все равно скоро умру, — тихо сказала Сумико. — Все, кто тогда был в Хиросиме, должны заболеть… И у меня еще келоид.
Накая сердито перебила ее:
— Глупости! Это вовсе не доказано, что все, кого обожгла бомба, должны непременно заболеть лучевой болезнью.
А почему многие, кто тогда уцелел, потом, после войны, умерли… и умирают до сих пор?
Во–первых, потому, что последствия атомной радиации еще недостаточно изучены. А во–вторых, потому, что те, кого обожгла бомба, не лечились как следует. А не лечились потому, что нет денег. Переливание крови многим не по карману. А такие препараты, как нитромин, доступны только богачам. И самое главное— нельзя все валить на лучевую болезнь. Многие жители Хиросимы и Нагасаки умерли не столько из–за действия радиации, сколько из–за истощения организма и по другим причинам. Если бы правительство отпускало достаточно средств на лечение пострадавших от бомбы, то было бы совсем другое. А что касается келоида… — Накая улыбнулась и погладила Сумико по плечу, — то от него не умирают.
Но келоид будет все время болеть?
Будем лечить. — Накая энергично кивнула головой. — Сделаем все, что в наших силах. А пока что лежите спокойно и не смейте больше пугать себя. А к ним ни в коем случае не ходите. Они знают, что вы здесь?
Не знают, — сказала Марико.
После ухода врача Марико долго ходила по комнатам, прижав руки к щекам. Потом села у постели Сумико.
— Злокачественная анемия… неужели опыты… — Она стала кусать себе пальцы. — Это же чудовищно!.. Нет, не может быть, не может быть!.. — Она простонала сквозь зубы. — У меня голова лопнет от этой мысли…
В тот же день Марико отвезла Сумико в машине в амбулаторию. Там Сумико сделали переливание крови. Сестра стала приходить каждый день, чтобы делать уколы в руку. Затем Накая прописала таблетки без запаха и вкуса, их надо было глотать перед каждой едой и запивать газированной водой. По утрам приходилось есть мелко нарезанную сырую печенку и запивать горячим молоком, смешанным с медом.
Головные боли и головокружение вскоре прекратились. Накая разрешила Сумико гулять по утрам во дворе. Но келоид продолжал беспокоить, особенно по ночам.
Читать разрешалось только при дневном свете, сидя у окна. В кабинете Марико около письменного стола стояли два больших книжных шкафа: в одном книги на иностранных языках, в другом японские. Между шкафами на стене висела картина. На ней нарисованы прижавшиеся друг к другу голые женщины и дети, позади них черный выжженный холм, а в стороне страшные люди, вместо голов у них не то шлемы, не то какие–то железные приборы причудливой формы, и целятся они в женщин и детей из длинных трубок с набалдашниками на концах. Марико сказала, что это копия с картины знаменитого иностранного художника по фамилии Пикассо, того самого, который нарисовал белого лохматого голубя, изображенного на эмалированном значке сторонников мира. Картина эта называлась «Война в Корее».
А под картиной на столике стояла фотография смеющегося юноши в бейсбольной шапочке с рупором в руке. Рядом с фотографией—вазочка, в которой всегда стояли свежие цветы.
Сумико брала книги из шкафа по своему выбору. Она прочитала «Чайку» Бирюкова и «Повесть о Зое и Шуре», написанную их матерью. Эти книги были переведены с русского и изданы в Токио. Сумико прочитала их дважды. Она читала также старые брошюрки и журнальчики, напечатанные на гарибане. Они были свалены в кучу в углу комнаты под радиоприемником.
В одной из брошюрок Сумико нашла рисунок: парень в каскетке и с автоматом в руке, на груди лента с надписью: «'Воин корейской народной армии». У парня густые брови и пухлые губы, он напоминал чем–то Рюкити. Сумико спрятала эту книжечку в ящике своего столика.
Спрашивать о Рюкити было неудобно, а Марико ничего не говорила о нем. Вероятно, он еще учился в Токио. Марико сказала, что недавно видела Матао и Ясаку, они передали привет Сумико, сообщили, что дядя здоров, пошел работать в артель лесорубов в казенном лесу на Тоннельной горе. Недавно к дяде приезжал
на мотоцикле полицейский из города и справлялся о Сумико. Дядя сказал ему, что Сумико уехала работать на Хоккайдо, писем не шлет, неизвестно, что с ней.
Затем Марико сказала, что бюллетень журналов «Наша земля» и «Кормовое весло» продолжает выходить, теперь он называется «Мы боремся». А литературный кружок на Монастырской горе стал называться «Папоротник». Кружковцы собираются выпускать отдельно гарибаиный журнал под тем же названием.
Сумико положила голову на столик и вздохнула.
— Все что–то делают, работают… а я вот так и буду сидеть все время… Недаром Таками говорил, что мы только выглядим, как живые, а на самом деле уже давно…
Марико замахала руками.
— Нельзя так говорить. Сумитян должна еще немножко полечиться. Накая–сан говорит, что Сумитян угрожала не атомная горячка, а самый обыкновенный туберкулез, но теперь опасность миновала. Сумитян еще немножко отдохнет, а потом мы подыщем работу.
Марико принесла из своей комнаты папку с картинками.
— А пока что Сумитян может заняться вот этим. Когда человек ничего не делает, у него в голове разводятся всякие глупые мысли… Сумитян будет срисовывать эти картинки для бумажного театра. Скоро наш союз молодежи пошлет в деревни бригады культурных мероприятий с бумажным театром.
Работа оказалась нетрудной — рисовать тушью на листах картона и раскрашивать цветными карандашами. Картинки надо было делать очень простые, как в книжках для детей.
Как только Сумико закончила картинки для первой пьесы, Марико устроила репетицию. Села за столик, поставила на него ящичек, а на него лакированную раму. Зрители — Сумико и служанки расположились перед столиком.
Сбоку на ящичке висела полоска бумаги, на ней жирными иероглифами, какими обычно пишут театральные афиши, было начертано название пьесы: «Повесть о восстании в Ямасиро».
Вставляя в раму одну картинку за другой, Марико читала то, что было написано на обратной стороне картинок, — объяснительные тексты и отрывки разговоров. Читала громко, раздельно, с выражением и часто добавляла кое–что от себя.
На первой картинке были изображены крестьянские лачуги и рисовые поля, над которыми протянулись веревки с погремушками, а на горе виднелся обтянутый бело–красным полотнищем самурайский лагерь. Из–за полотнищ торчали боевые хоругви самураев, с фамильными гербами и буддийскими молитвословиями. У подножия горы стоял столб с дощечкой «Проход воспрещен».
— Перед вами маленькая горная деревушка в провинции Ямасиро, — начала Марико торжественным голосом. — Это было четыреста лет назад, в конце эпохи Муромати. Во всей Японии тогда хозяйничали самураи, они всюду учреждали свои военные базы и очень притесняли простолюдинов. Всюду на дорогах были поставлены вот такие столбы с дощечками. Теперь на таких дощечках пишут по–иностранному: «кип аут» или «офф лимите», — а тогда так не писали…
