Олег Яковлевич поднял глаза от бумаг и, прищурившись, посмотрел на Косулина:

– Так, что случилось, Александр Львович? Что за упаднические настроения?

Это Косулину тоже нравилось: как бы глубоко они ни были посвящены в жизни друг друга, они всегда обращались друг к другу официально по имени-отчеству. Старорежимность создавала еще большую интимность между ними и в то же время сохраняла безопасные для обоих границы.

– Олег Яковлевич, давайте чаю выпьем?

Это было приглашение к одному из их длинных разговоров. Доктор с сомнением посмотрел на недописанную историю, потом на поникшего Косулина:

– Ладно, сейчас я только по воду схожу. – Паяц отправился в сестринскую.

Вернувшись, он застал Косулина все в той же позе. Доктор включил электрический чайник, присел в кресло, привычно закинул ногу на ногу и выжидательно посмотрел на психолога.

Косулин не реагировал, отсутствуя и сосредоточиваясь одновременно. Чувствовалось, что напряженная внутренняя работа поглощает его полностью.

– «Отцвели уж давно хризантемы в саду-у-у», – затянул вдруг Паяц тоненьким дребезжащим голоском.

Косулин удивленно обернулся, оставив наконец свое бездумное созерцание сугробов за окном.

– «А любовь все живет в моем сердце-е-е больном», – как ни в чем не бывало продолжал петь Паяц, переходя под конец на оперный бас.

Косулин удивленно поднял бровь. Паяц с деланым разочарованием вышел из образа и сварливо проговорил:

– Ну вот, я уж понадеялся, что в этот раз мне удастся допеть до конца.

Это была дань старой шутке. Считалось, что Паяц очень любит петь, тогда как Косулин терпеть этого его увлечения не может.

– Между прочим, я тактично молчал и терпел. Пели бы себе дальше.

– Молчали. Но как посмотрели! Если бы на юного Утесова кто-нибудь так посмотрел, не слыхать бы нам его великих хитов. Таких, как, например… – Паяц скроил лицо торжественное и величавое и загудел: – «У Черного моря, у Черного…»

– Ну ладно, ладно. – Косулин не выдержал и засмеялся. – Выражение моего лица только что прикончило очередного гения. Может, туда ему и дорога.

Паяц довольно улыбнулся. Если Косулин включается в старую дружескую игру, значит, все не так уж плохо. Сумрачность Косулина встревожила Паяца. В его представлении, да и в представлении остальных коллег, Косулин – образец психической стабильности и равновесия.

– Как обстоят дела за бортом? – Олег Яковлевич неопределенным кивком указал за окно. – Как здоровье Царицы? Не хворает ли, сердешная?

– Да что ей станется, она еще нас с вами переживет. – Косулин опять вернулся к тревогам сегодняшнего дня и помрачнел. – Смотрел сегодня у нее в отделении одного пациента…

И Косулин рассказал Паяцу о Косте Новикове, о своих сомнениях, о смутных воспоминаниях и Венечке. Паяц слушал и не перебивал.

Когда Косулин закончил свой рассказ, за окном совсем стемнело. Косулин говорил долго и путано, временами умолкая, задумываясь, потом начинал снова и снова умолкал. Паяц слушал.

– Мне кажется, вы драматизируете и преувеличиваете, Александр Львович, – наконец не выдержал доктор.

– Что? – Косулин опешил.

Паяц, конечно, ироничен, но, если дело касалось истинных переживаний, обычно был деликатен. Косулин считал, что Паяц был таким хорошим психиатром именно из-за этого своего интуитивного умения различать душевную боль. Эта же реплика доктора показалась Косулину жестокой. Он как будто споткнулся о нее.

– Ах, ну что вы сразу насупились, Александр Львович. Я не собирался вас задевать. – Паяц раздраженно отмахнулся от набирающей силу обиды Косулина. – Ну сами посудите: вот вы приходите, рассказываете мне про пациента, чья судьба вас так сильно взволновала, и что же вы хотите?

– Вы просто его не видели, я уверен, что он не оставил бы вас равнодушным… – начал Косулин.

– Напротив, напротив! – перебил Паяц. – Видел я вашего учителя! Я же его и оформлял в приемке.

– Вы?!

– Ну я, я. А что вы так удивились, собственно. Вот я, вот моя пижама. – Паяц извлек из-под себя полосатую пижаму, в которую облачался во время ночных дежурств. – И знаете, что я вам скажу, учитель этот ваш ничем особо не примечателен. Ну да, пламенная душа, энтузиаст и герой, что, кстати, вовсе не исключает особых чувств к детишкам. Такие, как он, всегда создают окружающим проблемы. Как будто они специально созданы, чтобы люди бросали свои дела и кидались творить геройства и злодейства, которые на деле оказываются простыми человеческими глупостями.

– Глупостями, значит… непримечателен, значит… – Косулин отхлебнул из кружки холодного чая и поморщился. – А что это вы так завелись, Олег Яковлевич?

– Потому что потому.

Возникает напряженная пауза. Паяц перекладывает вещи на своем столе – признак большого раздражения или волнения. Косулин снова отворачивается и смотрит в окно. Так проходит несколько долгих минут.

Пора домой, думает Косулин, но с места не двигается. Паяц заканчивает, наконец, перестановку на своем столе и тяжело вздыхает. Он собирается что-то сказать, но Косулин успевает раньше:

– Если вы собираетесь продолжать в том же духе, то самое время промолчать.

– Чую я местами, кои неприлично называть в обществе, что этот учитель принесет еще много неприятностей. А между тем… Мне кажется, вы упустили из виду тот факт, что мы, работники психиатрической индустрии, каждый день сталкиваемся с подобными трагедиями. Загляните в наше отделение. Кого вы там найдете? Вернее, что? Ворох несбывшихся надежд и судеб, необратимо измененных диагнозом. Учителей, которых больше не подпустят к детям, врачей, которым не видать практики, да просто старых дефектных больных, всем сердцем желающих попасть домой… Но мы же с вами отправляем их в загородные больницы и интернаты. И будем отправлять! Такая наша селяви! Если уж ты выбрал свободу сумасшествия – будь добр, заплати обществу соответствующую цену. Однако же они не выбивают вас из колеи. Безумие – обыденность! То, что происходит каждый день. И, в общем-то, в голове каждого. Учитель этот ваш решил, что он особенный, отличный от простого плебса, а значит, и законы для него не писаны, можно многое себе позволить. Я удивляюсь вашей наивности и доверчивости. Неужели вы с вашим опытом приняли всерьез и так близко к сердцу всю эту историю с попранием чести и достоинства?

– О чем вы, Олег Яковлевич?! – Косулин перестает понимать, что происходит.

Они и раньше многое обсуждали с Паяцем, но никогда еще доктор, которого Косулин считал особенным в своей человечности психиатром, не озвучивал так определенно и жестко свои взгляды. И взгляды эти Косулина шокировали. Целый день он думал о психиатрии, об этой странной системе, в которой он провел всю свою профессиональную жизнь. Думал о власти и грандиозности психиатров, о наслаждении и разочаровании от этой власти. Вернее, теперь, когда Паяц говорил о своем отношении к истории учителя, в голове и душе у Косулина поднималось накопленное годами отвращение ко всей психиатрической системе. Особенно неприятно слушать этот текст в исполнении Паяца, потому что именно на его образ Косулин опирался, когда сталкивался с вопиющими деформациями личности врачей, порой холодных, властных, тщеславных, равнодушных, привыкших ежедневно, не вовлекаясь, вершить человеческие судьбы, прикрываясь идеей помощи и душеспасательства.

Паяц между тем продолжает:

– О чем я? Ну как же… Представьте себе хирурга, убивающегося над вырезанным аппендицитом и вспоминающего при виде крови о разбитых в детстве коленках. Вряд ли он сможет чем-то помочь больным. Я о том, что вы слишком сильно в эту историю включились.

– Подождите, подождите, Олег Яковлевич! Вот вчера, помните, вы совершили поступок, исполненный сочувствия. Та больная, которая, кроме правонарушений, наркомании и всего прочего, еще и СПИДом больна. Помните, медсестры повесили на холодильник с продуктами записку о том, что ее посудой нельзя никому пользоваться. Больная плакала и от стыда не вылезала из-под одеяла. Вы же, узнав об этом, собственноручно сняли записку, порвали ее в клочья и еще полчаса бушевали в сестринской, обещали загнать за Можай того, кто это придумал, грозили, стыдили! И утешали больную! Это что было? Не личное ли отношение? Просто профессиональный долг? Педантичное исполнение клятвы Гиппократа?