Саша стояла спиной к витрине и задумчиво глядела на противоположную сторону улицы. И вдруг увидела: окно дома напротив, рядом с рыбным магазином, распахнулось. Его распахнул человек с молодым лицом и седыми волосами. Он заметил Сашу и улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ. Он помахал рукой. Она не осмелилась ответить тем же. Саша поняла, что это — волшебник. У него было такое лицо, что не понять этого было нельзя.

И тогда она сказала: "Если ты волшебник, сделай так, чтобы эта кукла в золотых башмачках была моя".

— И вот думай, что хочешь, — говорила Саша Андрею. — Думай, что хочешь, а ко дню рождения тетя Маргарита подарила мне эту куклу.

— А ты видела его еще когда-нибудь?

— Да. Он часто стоял у окна и глядел на улицу. Задумчиво так. И если замечал меня, улыбался и махал рукой. А иногда рядом с ним стояла молодая женщина. Но теперь их давно не видно. Уже несколько лет.

Саша понимала, что нельзя искушать судьбу, и редко обращалась к волшебнику с просьбами.

Но теперь ей казалось, что задуманное исполнялось всякий раз.

— Вот хочешь — верь, хочешь — не верь… — говорила она.

Андрей верил.

Смеясь, но очень внимательно он слушал о том, как она не только в детстве, не только в десятом классе, но и теперь сочиняет для себя неслыханный, очень красивый наряд.

— Это будет светло-лиловое платье, как в старину, — широкое, все в складках, складках. Понимаешь, не расклешенное, а в складках, складках!

— Очень понимаю! — серьезно отвечал Андрей.

— И туфли тоже должны быть лиловые или в крайнем случае светло-сиреневые. Ты понимаешь разницу между лиловым и светло-сиреневым?

А он глядел на нее и думал: зачем тебе лиловое платье? И сиреневые туфли? Что может быть лучше твоих спутанных кудрявых волос, небрежно причесанных, иногда закрывающих лоб, и этой ямочки на щеке, и яркого, чистого румянца, и широко распахнутых синих глаз… Он и сам понимал, что думает чересчур красиво, но он не мог думать иначе и мечтал о том времени, когда купит ей это самое лиловое платье и много, много других.

Не только для нее, для него тоже все было ново, неизведанно. Каждый день был как подарок. А потом в их жизнь вошла новая радость, новая забота и первая в их общей жизни тревога.

Они ждали ребенка.

На улицах было скользко.

Когда Саша долго не возвращалась, Андрей стоял у окна и глядел на улицу. Опять была пора экзаменов — зимних. Куда от них деваться? Чтобы не терять времени попусту, ожидая жену, молодой будущий отец занимался на подоконнике: взгляд в книгу, взгляд в окно.

— Ну что? — говорил, открывая дверь, Сашин отец (кажется, он ему тесть). — Поглядываешь в окошко? Гляди, гляди! Тоже дело — не хуже других.

— Константин Артемьевич, — сухо отвечал Андрей. — Я не могу заниматься при электричестве. Я ловлю остатки дневного света.

— Лови, лови! — говорил тесть и хлопал дверью. Он не любил лукавства.

Завидев Сашу, Андрей выбегал на улицу без шинели, рискуя, что его заберут в комендатуру. Двор был скользкий: гололедица. Он бежал ей навстречу, сердитый и растрепанный.

Почему он сердился? По многим причинам. Она должна беречь ребенка. Это раз. Второе: если б она уходила по делу, по серьезному делу, он бы слова не сказал. Но она бегала по каким-то пустякам, — да, теперь это казалось ему пустяками: навещала подругу, шла в гости — к своей прежней учительнице или к старой тетке на другой конец города.

— Сколько у тебя знакомых? Оля, Коля, Воля, Толя, — спрашивал он со злостью. — Ты не смеешь, не смеешь — и все, — говорил он ей, когда они поднимались по лестнице. — Я боюсь, — говорил он на первом этаже.

На втором она оправдывалась. На третьем он говорил:

— Всех разгоню к чертям.

На четвертом у дверей они целовались, и возмущенный Константин Артемьевич, открывая им дверь, говорил:

— Кто тебя воспитывал, Саша? Это просто неприлично — целоваться на лестнице.

По вечерам Андрей и Саша придумывали имя своему будущему сыну.

— Борис! — говорила Саша.

— Борис? Через мой труп! Ты думаешь, я не понимаю, почему ты хочешь назвать его Борисом?

— Ничего подобного! — отвечала она.

— Ага! Однако поняла, о чем идет речь! — ликовал он, поймав ее на слове. — Но я ведь тебе рассказывала: я была влюблена в Колю Лямина, в Козловского и еще в Толю Кириллова. Никакого Бориса ее было.

Помолчав, она робко говорила:

— А если девочка?

— О девочке и не заикайся!

— Ты нас вытолкаешь на улицу? — с любопытством спрашивала Саша.

— Ты сама не понимаешь, что говоришь! — уже громко возражал Андрей.

— Мать спит! — открывая дверь без стука и тоже очень громко говорил Константин Артемьевич.

— Я не сплю! — откликалась из соседней комнаты теща. — Но все устали, давайте спать!

Оттуда же, из-за двери, раздавалось фырканье, это фыркал Леша. Ему было тринадцать. У него были свои понятия о том, что такое любовь. Вообще говоря, он считал, что любви нет, но уж если, допустим, она есть, то это, конечно, не ночные вопли о том, как назвать какого-то младенца, который и на свет-то еще не родился.

Это была многолюдная семья. Кроме отца, матери и брата, у Саши были три тетки и сколько-то дядьев. Андрей никак не мог усвоить, сколько и чем они друг от друга отличаются.

— Сашенька, — задумчиво опрашивал он, — а кто такой дядя Сурен, это тот, что в Эривани?

— Ну, Андрюша, как же ты не понимаешь! — огорчалась Саша. — Дядя Сурен в Милютинском переулке, а в Эрипани дядя Гурген.

Молчание.

— Саша, а кто прислал тебе туфли: дядя Гурген или дядя Сурен?:

— Ты просто дразнишь. Ты прекрасно знаешь, что туфли подарила тетя Вера. А дядя Гурген подарил тебе часы,

И ты мог бы это запомнить.

Да, он помнил. Слов нет: его приняли в семью как родного. Никогда в жизни он не получал столько подарков. Сашина родня заново ему объяснила, что такое день рождения, Новый год и Первое мая. А Восьмое марта! О, оно ему тяжко далось! Он догадался подарить мимозу Саше и кофейник теще, Нине Викторовне. Но он не подумал (недопонял! — сказал он себе), что надо было одарить и тетю Веру, а главное, тетю Маргариту, которая уже сейчас отказала ему две старинные золотые пятерки. На них так и было написано: "Пять рублей золотом. 1823-й год". Эти монеты мог держать в руках Пушкин, Лермонтов — подумать только! И вдруг он услышал:

— Это тебе на золотые зубы.

— А зачем мне золотые зубы? — спросил он растерянно.

— Вырастешь, узнаешь! — сверкнув золотым зубом, насмешливо ответил тесть.

Ничего не скажешь — это была дружная семья. Если кто болел, все ухаживали за ним, приносили фрукты и лекарства, дежурили у постели и вызывали врачей. Если кому нужны были деньги, их доставали из-под земли. Если в этой большой семье неладно жили муж и жена, их сообща пытались мирить. Все это было хорошо. Плохо было только одно: Андрея наперебой учили жить и лишали свободы. Он подарил свою свободу одной лишь Саше, он не дарил ее ни тете Маргарите, ни тете Вере, но именно тетя Вера, жена того дяди, что из Милютинского переулка, говорила:

— Ты легкомысленно относишься к Сашиному положению: ей нужны витамины.

— Нет, самое главное — эстетические впечатления, — говорила тетя Маргарита. — Гравю-у-у-ры, — добавляла она таинственно.

А тесть был глубоко оскорблен, когда Андрей захотел внести в общий котел свою стипендию.

— Плевать мне на твои деньги, — сказал тесть, шевеля лохматыми бровями.

— Но я не собираюсь сидеть на вашей шее. Я совершеннолетний, — высокомерно ответил Андрей.

— Моя шея выдержит и тебя и Сашу. Перестань, пожалуйста.

— Не будет этого, — твердо сказал Андрей. И вдруг из кухни послышались всхлипывания.

— На шее! — рыдала теща. — Скажет тоже!

К теще Андрей относился хорошо. А кроме того, он не мог видеть женских слез.

— Нина Викторовна, — сказал он. — Ну что вы, право!