И, взглянув на нее, Саша поняла, что пирожок взяла Аня.

— Уйдите! — сказала она хозяйке. — И ты, Зоя, уйди! Саша чуть не вытолкнула Зою за дверь. Обернулась к дочери и стала трясти ее за плечи:

— Скажи, признавайся, лучше будет!

Ослепнув от бешенства, Саша плохо различала Анино побелевшее, перекосившееся лицо.

— Говори, отвечай! Украла?

— Не скажу! — говорила Аня. — А вот не скажу!

И тут Саша ударила ее. Ударила, увидела остановившиеся Анины глаза и ударила еще раз. Аня молчала. И вдруг вырвалась, крикнула:

— Не люблю я тебя! — и выбежала в сени.

Прошел час, а может, и больше. Саша умыла лицо холодной водой, покормила Катю, молча села к столу. И, склонившись над супом, который налила ей Анисья Матвеевна, сказала:

— Позовите ее.

— А ее тут нет, — ответила Анисья Матвеевна, — я уж искала…

— Как нет? Она же без пальто! — отодвигая тарелку, сказала Саша.

— А я уж Димитрия послала, уж с полчаса, как Димитрия послала! — ответила Анисья Матвеевна. — Встретила его и говорю: ищи, говорю, пропала девка.

Не помня себя, Саша выскочила во двор, захлебнулась морозным воздухом и побежала по улице, на которой уже однажды искала Аню, а в другой раз Дружка. Но, едва завернув за угол, она увидела Митю. Он шел в одной гимнастерке и нес на руках Аню, завернутую в шинель.

Не обменявшись ни словом, все трое вернулись домой.

— Гляди-ка, матушка, — сказала Анисья Матвеевна, — вот кого драть-то надо, вот где вор укрылся.

Под кроватью ни жив ни мертв лежал Дружок.

— Поди-кося, — говорила Анисья Матвеевна.

Но он будто прирос брюхом к полу. Анисья Матвеевна вытолкнула его из-под кровати веником. Он опрокинулся на спину, задрал лапы кверху, притворился мертвым.

— Эх, злодей ты, злодей! — фальшивым голосом приговаривала Анисья Матвеевна. — Вот правду говорят — знает кошка, чье мясо съела. Как ты Аню стала допрашивать — он шмыг сюда. Это ж надо, чтоб у собаки такое хитрое было соображение!

И вдруг комнату переполнил отчаянный Анин плач:

— Не бей Дружка! Мама, не надо его бить! Не в силах сказать ни слова, Саша села на табуретку, уронила голову на стол и заплакала.

Пришла весна. У Ани выпали передние зубы. Она еще похудела, и еще больше стали на ее лице светлые карие глаза.

Как и прежде, она убегала утром из дому и возвращалась к обеду, занятая чем-то своим, что было там, в тупике, торопливо ела и снова убегала. Саша была с ней бережна и нежна. Когда Аня ложилась спать (теперь они разжились еще одним топчаном), Саша садилась рядом и перебирала ее светлые и мягкие прямые волосы. Аня лежала тихо, будто грелась под ее ладонью, но больше не жалась к ней и сама не просила: посиди со мной.

Она растет, не смея себе признаться в настоящей правде, думала Саша. Но она не умела лукавить с собой и в глубине души знала, что случилось непоправимое. Есть вещи, которых не поправить никаким раскаянием, никакой нежностью.

А ведь Аня была незлобива, отходчива, щедра и ласкова.

Может, и не надо воспитывать, а просто надо очень любить? — думала Саша. Ну, конечно, надо приучать чистить зубы и мыть руки. Но разве в этом дело? Нет, есть что-то более драгоценное, к чему не приучишь, что рождается только с любовью и с помощью любви. Что же это? Может быть, ничем не тронутая вера, доверие к тому, что ты нужен и дорог. Вера эта делает человека тверже, сильнее, смелее. И доверчивее. Как важно не нарушать это, не ранить. Как важно сохранить открытое сердце. Потому что, если оно закроется, замкнется в недоверии, — там надолго станет темно. И не достучаться тогда до этого сердца.

Нет, достучусь! Но какие же бережные должны мыть руки, какие памятливые глаза, какое твердое плечо, чтоб быть рядом, увидеть, услышать, подхватить и дать вовремя опереться.

И часто, часто вспоминала Саша слова, которые прочитала когда-то в толстой тетради с красным сафьянным переплетом. Это было в Калуге. В дневнике, который вела мать Андрея:

"Запас покоя и радости, который уносит человек из своего детства, главное его богатство. Оно помогает ему на всех перепутьях, во всем трудном, что встречается в жизни, а ведь такой судьбы, которую миновало бы отчаянье, горе, потери, пожалуй, на свете нет. Но если я научу его верить в людей, если я оберегу его веру в себя, в свое человеческое достоинство если научу его любить жизнь и помогу найти свое место в этой жизни, — он уйдет из детства богачом".

Да, он вырос богачом. Он поделился своим богатством со мной. А я не сумела одарить Аню покоем и радостью. Может, потому, что во мне самой иссякли запасы покоя?

Аня не любила бывать дома. Но дело было не в том, она и раньше предпочитала бегать с приятелями по тупику, а не сидеть в тесной комнате с низким потолком. Но сейчас она просто томилась дома. Стала неразговорчива, угрюма, робка и груба в одно и то же время.

Ах, как я знаю это, — думала Саша, вспоминая себя и Митю, — ведь Ане не хватало во мне того же, чего я ждала от Мити. Но ему легко меня вернуть, а я… А мы, вернем ли мы ее?

Саша стояла в длинной очереди. Это была очередь в кассу, Саша пришла сюда с Митиной доверенностью прямо из больницы, боясь, как бы не опоздать.

Она стояла, задумавшись, очень усталая, и не приглядывалась к людям вокруг, только машинально ответила кому-то, кто спросил ее:

— Вы последняя?

И вдруг до ее слуха дошло Митино имя. Саша подняла глаза. Неподалеку женский голос спрашивал:

— Что Поливанова не видно?

— Он в Чимгане, — ответил кто-то, кого Саша не могла разглядеть за чужими спинами.

— Между прочим, я как-то видела его с женой. Не знаю, что он в ней нашел. Серенькая какая-то. Как говорится, тринадцатая на дюжину.

— Ну, не скажите… — откликнулся все тот же мужской голос. — Не скажите… Ну, и опять же — ему виднее. Может, изюминка есть.

— Да нет же! Просто синичка! — вступил в разговор высокий молодой человек в шинели — он стоял чуть впереди Саши.

— Не согласен! — снова сказал первый. Саша не могла его разглядеть, теперь она боялась поднять глаза. — Я тоже видел ее, хоть и мельком. Мне она очень понравилась. Синеглазая! И потом, знаете, иногда в женщине бывает нечто таинственное… Да, да, и так бывает.

— Много бы отдала, чтобы узнать, что это такое — таинственное, — сказала девушка.

— Ну, об этом не расскажешь, — ответил мужской голос, — а вообще вы, Тася, оказывается, злы на язык: "тринадцатая на дюжину". Взяла да и уничтожила человека одним словом! Не ожидал я от вас!

Они заговорили о другом. Молодой человек в шинели снова вмешался в разговор:

— Вот был такой любопытный случай, — начал он, — одна женщина…

Но Саша уже ничего не слышала. Больше всего она боялась, что ее заметят. Уйти? Да, уйти можно, не обратив на себя внимания. Но как же вернуться домой без денег? Остаться? Но те, получив деньги, пройдут мимо нее и тогда уже заметят наверняка.

Сжав зубы и низко опустив голову, она выстояла очередь и молча сунула в окошко Митину доверенность.

— Поливанова? — грозно переспросила кассирша, и молодой человек в шинели, только что отошедший от кассы, круто обернулся.

Саша получила деньги и прошла мимо него. Ей очень хотелось сказать ему что-нибудь едкое, остроумное, но ничего не шло на ум. Да и что скажешь человеку, назвавшему тебя синичкой? Я — орлица? Или, к примеру, чайка? Она даже не насладилась его смущенным видом, просто прошла мимо, не оглянувшись, так и не подняв глаз.

Митя вернулся в тот же день к вечеру, и первые его слова были:

— Завтра свадьба у Алексеевых. Он мобилизован и вот хочет уехать женатым. Мы приглашены.

— Я не пойду, — сказала Саша.

В самом деле, как объяснить, почему она не пойдет? О разговоре в очереди она не может, нипочем не может рассказать: "Серенькая какая-то… Тринадцатая на дюжину". Нет, этого она не повторит. Тогда — как же объяснить? Ладно, она пойдет. Мало того, она им покажет, какая она синичка. Она будет веселая, она будет удалая, она и не вспомнит об этих словах и станет веселиться, потому что — свадьба. У нее не было свадьбы — ни тогда, с Андреем, ни сейчас. Вот она и пойдет на чужую свадьбу и станет веселиться. И она покажет им, какая она синичка.