Молча бродили они по залам музея. Перед самым уходом они остановились около полотна, на котором хмурился осенний вечер — размытые сумерки и осколок луны, показавшийся из-за верхушки дерева. И дерево, и небо, и полумесяц были неяркие, призрачные.

— Так не бывает, — сказал кто-то за их спиной.

— Так бывает, — отозвался Андрей.

И когда они с Сашей вышли из музея, он вдруг остановился. Были ранние осенние сумерки. Дерево против Андрея и Саши, более темное, чем небо, как бы врезалось в эту размытую синеву. И, повернув рожки к дереву, повис над ним неяркий, призрачный полумесяц. Они стояли и смотрели на это, не перемолвившись словом, очень богатые и очень счастливые.

Нет, она не пойдет с Поливановым в Музей западной живописи. Поливанов не умеет молчать, в нем нет тишины.

— Ну, а в консерваторию? — услышала она его голос.

— Нет.

— Пожалуй, вы правы. Я тоже не очень люблю серьезную музыку. Скучновато.

Эх ты… — подумала она.

Однажды он принес Нине Викторовне билет на гастроли Ленинградского балета. Нина Викторовна была счастлива, она мечтала посмотреть "Ромео и Джульетту".

— Дмитрий Александрович, милый, — воскликнула она, — и как вам удалось достать?

— Посредством улыбки! — ответил он и окончательно загубил себя в Сашиных глазах.

"Посредством улыбки!" Никогда бы Андрей так не сказал! И тут же рассердилась на себя: что это я сравниваю? Как я могу сравнивать?

"Посредством улыбки!" Да, он был самоуверен. Ему казалось, что "посредством улыбки" можно добиться всего на свете.

Иногда он вдруг исчезал на неделю, потом снова появлялся и ходил за нею, провожал неотступно и торчал у них дома, мозоля Саше глаза. Однажды Сашу позвали к телефону, и она услышала в трубке глуховатый голос:

— Саша, это вы? Я заболел. Вы не навестите меня? Саша молчала. Ей очень не хотелось идти.

— Саша, вы слышите? У меня высокая температура. Конечно, если вы боитесь заразиться…

— Приеду, — сказала Саша. — Записываю адрес.

Он не соврал: у него была высокая температура. Он лежал на широком диване, укрытый толстым клетчатым пледом.

Саша остановилась в дверях, словно споткнувшись о его взгляд — счастливый и благодарный. Зачем я приехала? — подумала она.

— Как хорошо, что вы приехали! — сказал он, будто услышав, и закашлялся. Его лицо и глаза были воспалены, губы потрескались от жара. Большие руки беспомощно лежали по верх пледа.

— Вот что, — сказала Саша, — сейчас поставлю вам банки. И вы живо поправитесь.

— Банки? У нас есть банки, но я не знаю, куда нянька их засунула. И ее самой нет. Поищите в ее комнате, в шкафу.

Саша вошла в соседнюю комнату, огляделась. Железная кровать под голубым пикейным одеялом, три подушки покрыты кружевной накидкой. Над кроватью фотографии молодой женщины, видимо актрисы. Вот она, верно, в роли Марии Стюарт, вот она же в роли Офелии: с распущенными волосами и в венке. Саша подошла поближе, пригляделась: Дмитрий Александрович чем-то напоминал эту женщину. Глазами? Насмешливым ртом?

Саша открыла шкаф и на самой нижней полке нашла коробку с банками. Потом храбро постучала к соседям и спросила, нет ли спирту, Дмитрию Александровичу надо поставить банки.

Пожилая красивая дама поглядела на нее с любопытством.

— Спирту? Для банок? Пожалуйста. Я предлагала Мите поставить банки, но он почему-то отказался. Не удивлюсь, что сейчас…

Это было невежливо, но Саша не дослушала.

— Спасибо, сказала она и вернулась в комнату Поливанова.

— Где у вас спички? Снимите пижаму и ложитесь на живот, — сказала она деловито. Она быстро шлепала ему на спину банку за банкой — десять штук. Потом отошла к печке и положила руки на теплый кафель.

— Это у вас здорово получается, — сказал он. — Быстро, ловко. Почему вы ушли — вы меня боитесь?

— Боюсь? — сказала Саша, пожав плечами. Помолчала и добавила:

— Я вообще никого не боюсь.

— А скажите…

— Давайте помолчим, больной. Вам вредно разговаривать. — И тут же спросила:

— А в той комнате фотографии — это кто?

— Так как же: молчать или говорить?

— Разрешаю. Говорите.

— В разных ролях. Нянька очень гордилась ее артистическими успехами. Сейчас она убрала кое-что, а то прежде за фотографиями не видно было обоев.

— Вы любили ее?

— Кого? Мать? Гм… Моя мать была человеком долга. Она считала, что я должен есть витамины и знать иностранные языки. Она гастролировала по разным городам — актриса! И вот, приехав на один месяц в году, кормила меня только морковью и разговаривала со мной только по-английски. Результат налицо: я ненавижу морковь даже в супе, а по-английски знаю только три слова: ай лав ю…

Эх, ты… — опять подумала Саша, пропустив мимо ушей три английских слова. Эх, ты, разве так говорят о матери?

— Мы очень редко виделись, — продолжал Поливанов. — Я почти не помню ее.

Кроме дивана в комнате был только письменный стол и книжные полки вдоль стен. Книги лежали на столе, на подоконнике. Угол с белой кафельной печью казался Саше самым уютным. Она присела на низенькую скамейку и осторожно приоткрыла дверцу. На нее пахнуло теплом, и из глубины жарко заалели угли.

Видений пестрых вереница Влечет, усталый теша взгляд, И неразгаданные лица Из пепла серого глядят, — тихо сказал Поливанов. И, чуть помолчав, пояснил:

— Плещеев.

— Фет, с вашего разрешения, — сухо заметила Саша, захлопнула дверцу и подошла к дивану. Осторожно оттягивая побагровевшую кожу, она стала снимать банки.

— Я могу еще потерпеть, — сказал Дмитрий Александрович.

— Незачем. Вы бы видели, какой вы стали пятнистый. Ну, живо надевайте пижаму и хорошенько укройтесь. Сейчас я напою вас чаем с малиновым вареньем. Мама прислала вам баночку.

Она вышла на кухню — обыкновенную коммунальную кухню с закопченным потолком и грязными стенами (видимо, газ провели недавно); кухонные столики тесно лепились один к другому, и у трех столов стояли три хозяйки. Все три тотчас же, словно по команде, обернулись к ней.

— Как банки? — спросила пожилая красивая дама, с которой Саша уже была знакома.

— Благодарю, все в порядке. Вы не скажете, где тут стол Дмитрия Александровича?

Она налила чайник, поставила его на конфорку, чувствуя, что за каждым ее движением следят три пары любопытных глаз.

— А куда же Анисья-то подевалась? — сказала, ни к кому не обращаясь, толстая старушка в ситцевом цветастом переднике.

— В Хотьково поехала к племяннице, а Дмитрий возьми и свались. Я к нему сунулась, а он — куда там! Я, говорит, сам себя вылечу. Вот и лечится! — Сказав это, высокая, плечистая и скуластая женщина потушила свою конфорку, взяла сковородку с жареной колбасой и вышла из кухни, что есть силы топая башмаками.

— Не обращайте внимания, — ласково сказала та, что давала спирт. — Она, в сущности, не плохой человек, но резковата на язык. Знаете, кого вы мне напомнили? Дину Дурбин. У нее точь-в-точь такая же прическа — каштановые волосы до плеч и вьются. Теперь все девушки стали так носить. Вы смотрели "Сто мужчин и одна девушка"?

Она занимала Сашу разговором, пока не вскипел чай, сказала, что у Стоковского благородное лицо, что Милица Корьюс из "Большого вальса" красивее, зато Дина Дурбин — очаровательнее, а это гораздо, гораздо важнее.

— Вас там никто не обидел? — спросил Поливанов, когда Саша вернулась в комнату.

— Меня нельзя обидеть, — ответила Саша, накладывая в блюдце варенье и наливая чай.

— Вы ничего не боитесь… Вас нельзя обидеть… Вы заговоренная?

Саша не отвечала. Она подала Поливанову чай и снова присела на скамейку у печки.

— Меня могли бы обидеть только люди, которых я люблю, — сказала она. — А чужие пусть говорят, что вздумается.

Дмитрий Александрович приподнялся.

— Значит, вас все-таки обидели? Такая высокая, прямая?

— Нет, со мной все были приветливы. Одна, которая давала спирт, сказала даже, что я похожа на Дину Дурбин.