— Я читала. Сильно. И горько. Правда? А Федя вас признал?
— Федя прилип к калитке. Он ждет вас.
— Ну расскажите же мне про девочек! И про все, что делается на свете!
Они шли лесом, и под ногами шуршали мокрые листья. Потом дорога вывела их в печальное ночное поле. Потом замерцал вдали огонек, послышался далекий лай, ни с того ни с сего вскрикнула ночная птица.
А они все шли и говорили обо всем вперемешку, для постороннего уха без смысла и порядка — сразу обо всем: говорили про Федю, девочек, Дмитрия Ивановича. И про все, что делается на свете…
У почты их окликнули.
— Александра Константиновна, — услышала Саша голос Новохатнего, — вам с утра телеграмма лежит.
Она схватила телеграмму и под фонарем прочитала: "Еду. Спасибо. Целую руки. Королев".
Бывает же, бывает такое счастье!
Какое у Новохатнего славное лицо: он стоит под фонарем, и Саша видит это широкое доброе лицо, почему оно прежде казалось ей злорадным?
— Павел Трофимович, — говорит она. — Помните, мы говорили с вами о врачах? Вы читали? Их выпустили. И вот вышел еще один, мой друг, отец Феди.
— Откупились. Бывает.
— Что?!
— А вот то: раз посадили, значит, за дело. А тут вдруг на тебе, выпустили. Ясное дело: сумели откупиться. Они денежный народ, врачи эти…
Почерком Леши: Дорогая Саша! Почерком Тани: Дорогая Саша!
Почерком Леши: Вот мы уже не на Курилах, а на Урале, и мне стыдно сейчас, что я так огорчался, здесь оказалось очень здорово! Жаль, конечно, что не удалось кончить академию, но это, думаю, еще впереди, а? Здесь такая природа, что я просто одурел. Лопухи растут выше человека, в каждый лист можно вполне завернуться.
Почерком Тани: Это, конечно, художественное преувеличение.
Почерком Леши: Ну, пусть преувеличение. Нельзя же совсем ничего не преувеличивать. Нет, Саша, ты себе не представляешь, как здесь хорошо. Леса — вековые, скалы — предвечные. А горы…
Почерком Тани: Смотри "Казаки", повесть Л. Н. Толстого.
Почерком Леши: Нет, Толстой отдельно сказал: "а горы", а я совершенно отдельно. К тому же те горы были Кавказские, а у нас — Уральские, они мрачнее, древнее, угрюмее и, конечно, красивее. Быт у нас тоже ничего. Городок отстраивается, магазины появляются, с продуктами — неплохо. Только пока что вода из кранов не течет. Я уж почти совсем приспособился носить ее ведрами из колодца, но все никак не решу, продевать ли коромысло под погон или сверх погона…
Почерком Тани: Все врет. Просто ему лень переодеваться в гражданское.
Почерком Леши: А еще здесь неподалеку есть чудесное лесное озеро со скальными берегами. В самые жаркие дни в нем даже можно купаться, одна беда — слой теплой воды сверху очень тонкий, а внизу совсем ледяная. Таня в этом тонком слое помещается, а я нет, и очень ругаюсь. Одно утешение, что Таня скоро… (зачеркнуто).
Почерком Тани: Да, Саша, вы еще не знаете, что я поступила работать в школу. Свободных мест совсем не было, и знаете, что мне приходится преподавать? Рукоделие!
Почерком Леши: Чтобы ты поняла, Саша, как это нелепо, вообрази, что тебе предложили бы преподавать бокс. Таня из всех женских рукоделий знает только одно: пришивать пуговицы. Вот она со своими ученицами и пришивает пуговицы целыми уроками куда придется: на занавеску — так на занавеску, на пыльную тряпку — так на тряпку… Потом отпарывают, потом снова пришивают, так и урок проходит…
Почерком Тани: И вовсе нет! Он так говорит из скромности. Раньше я действительно ничего не умела, а теперь почти научилась вязать на спицах. А кто меня научил? Леша! Он сначала сам выучился по книге, а потом начал учить меня и почти выучил.
Почерком Леши: Если ее ученицы будут такие же понятливые, как она, то я ей не завидую… Шутки в сторону, Саша, меня очень интересует, как ты там живешь? Не собираешься ли обратно в Белокаменную? Слухи идут, что времена меняются, я получил письмо от Татьяны Васильевны — помнишь, моя преподавательница математики в академии? И она пишет, что, похоже, меня примут обратно с будущего года. Каково? Это уже признак! Так что, думаю, и для медицинской сестры Саши Поливановой работа в Москве тоже найдется. А? Но все-таки я не жалею, что поехал на Курилы и сюда, — надо было и это повидать в жизни, а то так и умер бы, не повидав океана, не узнав, что такое — Урал.
Целую тебя. Леша
Почерком Тани: И я тоже целую вас и очень надеюсь, что скоро буду писать вам всем вместе: Саше, и Дмитрию Александровичу, и Ане, и моей Кате.
Таня.
Лето. Июнь. За окном вагона — то сквозная березовая роща, то темный еловый лес, то поле, поле, сколько хватает глаз. Небо уже побледнело, скоро сумерки. Одна ночь отделяет Сашу от дома: рано утром — Москва. Завтра двадцать второе июня, самый длинный день в году, день выпускных балов, день ее рождения… И годовщина войны. Странно: двенадцать лет назад, в канун войны, она тоже была в дороге: возвращалась из Калуги домой. На вокзале ее встретил Митя. И первые его слова были внезапны как удар.
— Сашенька, милая, — сказал он, — война…
На этот раз ее никто не встретит, она никому не дала знать о своем приезде. Родители на Урале, поехали проведать Лешу и Таню. Но девочки — дома. Нет, не надо жалеть, что не дала телеграмму… Она приедет, когда ее не ждут, — так даже лучше.
Саша лежит на верхней полке и неотрывно смотрит в окно. Стемнело. За окном поля, а за полями дрожат и переливаются россыпи далеких огней. Почти год разлуки. Это мало или много? У нее не было досуга оглянуться, навести в мыслях порядок. Но сейчас она знает: память о доме была с ней неотступно, что бы она ни делала, о чем бы ни думала.
— Спускайтесь чай пить! — окликают снизу.
Там седой майор с молодыми глазами, с молодой, быстрой ухваткой: чуть станция, он первый выскакивает из вагона и возвращается нагруженный покупками — куры, огурцы, черешня. Напротив него — старик без ноги, потерял еще в гражданскую. Он едет в Москву повидать дочку и внуков.
— Мне Москва не нравится, — говорит он, — сильная скученность населения. А скажите, почему вы лицом молодые, а волос у вас седой? Какое у вас было переживание?
Майор смеется в ответ:
— Дед, ну что ты спрашиваешь? У кого же нет переживаний? Найди мне такую жизнь.
— А как вы размышляете… Такой вопрос у меня есть. Как вы на этот счет думаете: большая вина на Берии лежит?
— О, куда метнул! Большая, конечно.
— Ну… А вот еще один вопрос… Как, к примеру, Сталин… Он как, про все эти дела знал?
— Не могу ответить, — говорит майор.
— Вот и я не могу ответить. Но я, к примеру, скажу: вот у меня сын — председатель колхоза. Обязан он знать, что у него в колхозе творится? Он про каждую хату может рассказать, что в печи стоит.
— Сравнил! То колхоз! А тут целая страна!
— Товарищ майор, но вот вы — военный, вы должны знать…
— Товарищи попутчицы! — почти с отчаянием восклицает майор. — Спускайтесь, смотрите, какую я черешню купил. Будьте хозяйкой которая-нибудь! Ну, что такое, две женщины в купе, и такую волю взяли: верхние полки заняли, да еще пить чай не хотят.
Саша и ее соседка Люся — большеглазая худенькая девушка — спрыгивают вниз. Пьют чай, едят черешню, а старик все донимает майора, у него своя забота:
— Крестьянство — это, может, главное сейчас, главнее — нет.
— Все про себя так говорят. Спроси у шахтеров, они тебе скажут, что без них земля не стоит. Дорогие попутчицы, а вы смотрели "У стен Малапаги"? Вот это фильм так фильм! Там девчонка играет, как настоящая артистка.
— А скажите… — говорит старик.
— Поздно, поздно. Уж давно спать пора. Москва знаете когда будет? В шесть утра. Давайте укладываться. Соседушка, может, все-таки перекочуете на нижнюю полку?
— Нет, спасибо, с детства люблю на верхней. Старик еще долго вздыхает и бормочет что-то. Майор
