Глава 32. О Том, Кто потерял овцу и драхму (ср.: Евангелие от Луки, 15: 4—10) 1. Кто ищет овцу и потерянную драхму?[1744] Не тот ли, кто потерял? А кто потерял? Не тот ли, кто ими владел? Кто же владел? Не тот ли, кому это принадлежало? Итак, если человек не принадлежит никому иному, кроме Творца, то Тот владел им; Кому он принадлежал, Тот потерял; Кто владел, Тот искал; Кто потерял, Тот нашел; Кто искал, Тот возрадовался,[1745] Кто нашел. Таким образом, свидетельство обеих притч бесполезно для того, кому не принадлежат ни овца, ни драхма, т. е. человек. Ведь <бог Маркиона > не терял, ибо не владел, не искал, ибо не терял, не нашел, ибо не искал, и не возрадовался, ибо не нашел. Да и радоваться о раскаянии грешника, т. е. об обретении потерянного, свойственно Тому, Кто заявил прежде, что предпочитает раскаяние грешника его смерти.[1746] Глава 33. О том, что следует понимать под мамоной; об Иоанне как границе между старым и новым (ср.: Евангелие от Луки, 16:1—17) 1. Он Сам объясняет, каким двум господам Им отрицается возможность служения, ибо неизбежно одному будет наноситься оскорбление, другой получит защиту,[1747] когда Он говорит о Боге и мамоне.[1748] Точно так же, если у тебя нет того, кто истолковал бы, кого Он желал понимать под мамоной, можешь узнать <это> от Него Самого. Ведь, советуя нам приобретать дружеское расположение к себе при помощи мирских вещей в соответствии с примером того раба, который, будучи устранен от дел, урезанием долговых обязательств содействует хозяйским должникам, чтобы обеспечить себе защиту,[1749] <Христос> глаголет: И Я говорю вам: Приобретайте себе друзей мамоной несправедливости,[1750] — т. е. деньгами, как и тот раб. 2. Ибо все мы знаем, что деньги являются виновником несправедливости и владыкой всего мира. Увидев, что жадность делает фарисеев рабами денег, Он бросил <им> сие изречение: Не можете служить Богу и мамоне} Тут фарисеи, алчные до денег, стали смеяться,[1751] так как поняли, что мамоной названы деньги, дабы никто не считал, что под мамоной следует понимать Творца и что Христос вызволял их из рабства Творца. Что теперь? Лучше уразумей из этого, что единственность Бога показал Христос. Ведь Он назвал двух господ: Бога и мамону, Творца и деньги. Итак, не можете служить Богу, — конечно, Тому, Которому они казались служащими, — и мамоне[1752] — которой они принадлежали в большей степени. 3. А если бы Он являл Себя другим < богом >, то показал бы не двух, но трех господ, ибо Творец — также Господь, поскольку Бог и, конечно, более Господь, чем мамона, и человеком должен[1753] почитаться более, поскольку Он — более Господь. Ибо как получается, что назвавший мамону господом и соединивший ее в своей речи с господом[1754] умолчал о самом Господе,[1755] т. е. о Боге–Творце?[1756] Или, может быть, умолчав о Нем, <Христос> признал необходимость служения Ему (т. е. Творцу), если Он отрицал возможность служения только Себе и мамоне? Таким образом, когда Он явил одного Бога (Он назвал бы имя Творца, если бы Сам являлся иным),[1757] Он назвал Творца, Которого [не] явил [Господом], не упомянув другого [бога].[1758] 4. И, таким образом, прольется свет на то, что означают слова: <Если>[1759] в несправедливой мамоне вы не были верными, кто доверит вам то, что истинно?[1760] — т. е. в несправедливых деньгах, а не в Творце, Которого и Маркион считает справедливым, — и: Если в чужом вы не оказались верными, кто даст вам Мое?[1761] Ибо чужим должно быть для рабов Божьих то, что несправедливо. Но каким образом Творец, собственный Бог иудейского племени, мог быть чужим для фарисеев? Если же не в связи с Творцом, а в связи с мамоной произнесены следующие слова: «Кто вам доверит то, что более истинно?»[1762] и «Кто вам даст то, что Мое?»,[1763] — то не может тот, кто как бы является чужим[1764] <Творцу>, <так> говорить о <предоставлении> милости другого Бога. 5. Ибо в том случае могло бы показаться, что Он сказал так, если бы, браня их за неверность Творцу, а не мамоне, через упоминание Творца Он сделал бы Себя <этим> различением принадлежащим другому богу,[1765] не собирающемуся предоставлять свою истину неверным Творца, t поскольку Он может казаться принадлежащим другому в том случае, если Он не представлен совершенно не связанным с тем, о чем идет речь.[1766] 6.. Если же фарисеи, оправдывая себя перед людьми, полагали в человеке надежду на вознаграждение,[1767] то Он их бранил, имея в виду то же, что и пророк Иеремия: Несчастен человек, который надеется на человекаИ если прибавляет: Знает же Бог сердца ваши[1768] — напоминает о силе Того Бога, Который назвал Себя светильником,[1769] испытывающим почки и сердца.[1770] Если Он касается гордыни: Что высоко у людей — ненавистно Богу[1771] — то кладет перед глазами Исаию: Ибо день Господа Саваофа против всякого высокомерного и гордого, против всякого превознесенного и высокого, и они будут унижены,[1772] 7. Я могу уже сделать вывод, почему столько веков прятался бог Маркиона. Полагаю, он ожидал, пока не узнает всё это от Творца. Итак, он узнал <это> ко временам Иоанна — и лишь тогда появился, чтобы возвещать Царство Божье, говоря: Закон и пророки — до Иоанна, с какового времени возвещается Царствие Божье[1773] 8. Словно бы мы не признавали Иоанна некой границей, проведенной между старым и новым, у которой заканчивается иудаизм и от которой начинается христианство, не предполагая при этом,> однако, что некая иная сила осуществила завершение Закона и пророков и положила начало Евангелию, в котором есть «Царствие Божье» [, т. е. Сам Христос].[1774] В самом деле, если мы доказали то,[1775] что Творцом было предвещено исчезновение старого и приход ему на смену нового,[1776] и если Иоанн явлен как Предтеча и подготовитель путей Господа,[1777] грядущего ввести Евангелие и сделать известным Царствие Божье, и из того уже, что Иоанн пришел, явствует, что этот <Христос из Евангелия Маркиона> будет именно Тем, Кто последовал[1778] за Иоанном как Предтечей, и если старое закончилось и началось новое посредством Иоанна, то не будет удивительным, что <это> происходит в соответствии с установлением Творца, так что **[1779] легче было бы подтвердить любым другим фактом, чем концом Закона и пророков в Иоанне и зарождением из него Царствия Божьего.[1780] 9. Итак, да прейдет небо и земля, — как и Закон и пророки, — быстрее, чем одна черта слов Господа} ибо слово Божье, — говорит Исаия, — пребывает вовек} поскольку в Исаии уже тогда Христос, т. е. Слово и Дух Творца, предвещал Иоанна, глас вопиющего в пустыне: Приготовьте путь Господа,[1781] — <Иоанна,> грядущего для того, чтобы история Закона и пророков была отныне завершена через <их> исполнение, а не через ниспровержение, и чтобы Царствие Божье было возвещено Христом, постольку Он и присовокупил, что скорее прейдут элементы, чем Его слова, подтверждая также, что сказанное Им об Иоанне не минует. вернуться Ср :.Лк. 15:5–7,9–10. Любопытно обращение Тертуллиана к притче о потерянной овце в «Скорпиаке»: «Заранее видел Бог <…> слабости человеческой природы, козни противника, обманчивость <внешнего вида> вещей, сети века, а также опасности, которым вере предстоит подвергнуться после крещения, и очень многих, снова идущих к гибели после спасения, замаравших брачную одежду (ср.: Мф. 22: 1–14), не запасшихся маслом для светильников (ср.: Мф. 25:1–13), которых нужно искать по горам и лесистым ущельям и на плечах относить назад (qui requirendi per monies et saltus, et humeris essent reportandi)» {Tert. Scorp., 5,9). С одной стороны, в аллюзии на рассматриваемую притчу есть указание на горы, а не на пустыню; ср.: «Если у некоего человека будет сто овец, и заблудится одна из них, не оставит ли он девяносто девять в горах (in montibus) и, пойдя, не ищет ли заблудившуюся?» {Мф. 18:12); «Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставляет девяноста девяти в пустыне (in deserto) и не идет за пропавшею, пока не найдет ее?» (Лк. 15:4). С другой стороны, в притче говорится о том, что нашедший овцу возлагает ее на плечи (imponit in umeros suos) (Лк. 15: 5), о чем нет речи в Мф. 18: 10–14. Кроме того, у Тертуллиана в горах ищут пропавшую, а не оставляют остальных. Наконец, у латинского автора появляются «лесистые ущелья» (saltus). При попытке интерпретации фрагмента из «Скорпиака» перед нами встают два вопроса: 1) почему горы, место пребывания не сбившихся с истинного пути праведников, у Тертуллиана становятся местом пребывания заблудших грешников; 2) почему наряду с горами, встречающимися в притче у Матфея (18: 12), появляются поросшие лесом ущелья? Самым простым ответом будет следующий: Тертуллиан, не отличавшийся точностью даже при цитировании, вполне мог позволить себе значительные отступления от источника в аллюзии. Однако, поскольку эти отступления являются проявлением определенной тенденции, попытаемся объяснить ее. Речь идет о придании поросшим лесом горам (причем, упоминание гор может бытьпросто данью евангельской традиции) статуса некоей «дальней страны», где блудный сын расточил имение, живя распутно (Лк. 15: 13). Следует отметить, что Тертуллиан был не вполне самостоятельным при изменении новозаветного текста. Более того, он выступил своеобразным корректором Христа, заимствовавшего образ заблудших овец у пророка Иеремии: «Народ Мой стал погибшими овцами, пастыри их столкнули их с пути, на горы увели их; с гор они ушли на холм, забыли ложе свое» (Иер. 50:6, в Септуагинте — 27:6; ср.: «Идите наипаче к погибшим овцам дома Израилева», Мф. 10: 6). Сразу скажем, что Тертуллиан не мог использовать лишь текст Иеремии. О ношении заблудших овец на плечах там речь не идет. (В Ис. 40:11 сказано, что Бог «соберет ягнят рукою и утешит имеющих во чреве»; имеется также вариант: «и на груди Своей понесет».) Любопытно, что образ «пастыря доброго», несущего на плечах овцу, существовал и у язычников и нашел воплощение в известной статуе. Следовательно, можно утверждать, что в разбираемом фрагменте из «Скорпиака» имеется соед инение информации не из д вух, а из трех библейских текстов: Мф. 18:12 (о горах), Лк. 15:13 (о ношении на плечах), Иер. 50: 6 (о горах и о холме как о месте блуждания). Не исключено, впрочем, что Тертуллиан дополнил Лк. 15:13 непосредственно из Иер. 50: б (без обращения к Мф. 18:12). При этом карфагенский писатель заменил холм лесистым ущельем (или лесом). Нам представляется вероятным, что отмеченная выше тенденция превращения леса в место, где царит зло (подобным местом могла, кстати, считаться и пустыня, см., например, об искушении Христа в пустыне, Мф. 4: 1; Мк. 1:13; Лк. 4: 1–2), может быть объяснена личными предпочтениями Тертуллиана, на которые, вероятно, повлияли и ветхозаветные тексты. Рассмотрим те места из его сочинений, где употребляются другие слова с похожим значением: silva «лес», lucus «священная роща; лес». Silva. 1.0 множестве людей, растерзанных дикими зверями в лесах (in silvis suis), повествуется в послании «К мученикам» (Tert. Ad mart., 6,1). 2.0 том, что из зерна креста, поневоле почитаемого язычниками как основа идолов, вырастают леса статуй (simulacrorum silvae), сообщается в первой книге «К язычникам» (Tert. Ad nat., 1,12,13). 3. Римские суеверия он называет лесом, который следует вырубить (silva caedenda) {Tert. Ad nat., II, 9, 2). 4. Образ «ветхих запущенных дебрей законов (veterem et squalentem silvam legum), рассекаемых и вырубаемых новыми топорами императорских указов и эдиктов», используется у него в «Апологетике» {Tert. Apol., 4,7). 5. «Гностические дебри (silvas)» упоминаются в трактате против валентиниан {Теп. Adv. Val., 39, 2). 6. В трактате «О душе» Тертуллиан признается: «Я не пребываю в неведении относительно того, какое обилие (букв.: лес) материала по этому вопросу есть у философов (пес ignoro quanta sit silva materiae istius apud philosophos), если учесть также число их комментаторов» {Tert. De an., 2, 6). 7. В том же сочинении лес ассоциируется с язычниками: «Платон, надо думать, единственный среди столь великого леса (in tanta gentium silva) язычников, на столь обширном лугу мудрецов и забыл идеи, и вспомнил» {Tert. De an., 24,11). 8. Там же лес выступает как пример дикой, внушающей ужас природы: «Всё уже доступно, всё известно, везде видны плоды человеческой деятельности, восхитительные поместья вытеснили из памяти образ пользующихся раньше дурной славой пустошей, пашни подчинили себе леса (silvas arva domuerunt), домашний скот обратил в бегство диких зверей, засеиваются пески, покрываются насаждениями скалы, осушаются болота, городов столько, сколько раньше не было хижин. Уже и острова не внушают ужас, и горные вершины не устрашают; повсюду дома, везде народ, везде государство, везде жизнь» {Tert. De an., 30,3). 9. Там же лес рассматривается как наиболее распространенное место убийства: «Чем, ты думаешь, будет душа убийцы? Неким, полагаю, животным, предназначенным для мясной лавки и мясного рынка, чтобы душа точно так же закалывалась, ибо и сама закалывала, точно так же с нее сдирали шкуру, ибо и сама грабила, точно так же шла в пищу, ибо и сама сделала угощением для зверей тех, кого умертвила в лесах и пустынных местах (quos in silvis et aviis trucidaverit)» {Tert. De an., 33,3). 10. Настаивая в трактате «О венке» на необходимости избегать идолопоклонства, Тертуллиан обращается к примеру леса, где сокрыты многочисленные терновники {Tert. De cor., 10, 7). 11. В трактате «О поощрении целомудрия» лес оказывается символом подлежащей преодолению ветхозаветной древности: «Потому насаждают лес и позволяют ему расти, чтобы срубить в свое время. Древнее установление было лесом (silva erit vetus dispositio), который подрезается новым Евангелием, в котором и секира у корней древа положена» {Теп. De ex., 6,3). 12. В трактате «Против Праксея» лес опять появляется в одном контексте с еретиками: «Действительно, поскольку немногое хможет быть найдено в лесу (nam quia pauca sunt quae in silva inveniri pos–sunt) <еретиков>, они отстаивают немногое вопреки многому и более позднее принимают вместо более раннего» (Tert. Adv. Ргах., 20). 13. В трактате «О стыдливости» лес вновь выступает как место, наиболее подходящее для убийства: «Ибо нет разницы, покусится ли кто–либо на чужую невесту или на вдову, раз это не его жена; как и в том, что касается места, не важно, в спальнях ли или в башнях умерщвляется стыдливость. Всякое убийство и вне леса (extra silvam) является разбоем <…>» {Tert. De pud., 4, 3). 14. В том же сочинении лес связывается с похотью: «Если хочешь впитать в себя все знание <учения> апостола, чтобы понимать, сколь великим топором критики он рубит весь лес похотей (omnem silvam libidinum), искореняет <его> и выкорчевывает, дабы не позволить ничему вновь пустить побеги, взгляни, как он желает, чтобы души воздерживались от законного плода природы, я говорю о плоде брака» {Tert. De pud., 16,12). Слово silva употребляется Тертуллианом также и без отрицательной коннотации, но значительно реже: 1. «По какому праву ты, о, Маркион, рубишь мой лес (silvam meamcaedis)?» {Tert. De praescr., 37, 3). 2. «Вижу, что и плющи, сколько их ни сдерживай, сразу стремятся к тому, что над ними, и виснут, когда перед ними уже ничего нет, так как предпочитают устремляться переплетенными зарослями (textili silva) по стенам, чем быть вытоптанными на земле кем попало» {Tert. De an., 19, 5). 3—4. «<…> Тот будет собирать, Кто рассыпал; Тот будет рубить лес, Кто насадил (is caedet silvam qui plantavit). <…> Однако, лес вырубается не как подлежащий обвинению, и хлеба жнут не потому, что они осуждены, но потому что пришла их пора (non tamen ut accusanda caeditur silva). Так и брачные отношения подлежат секире и серпу святости не как нечто злое, но как готовое к завершению, как сбереженное для самой этой святости, чтобы, уступив, предоставить ей возможность существовать» {Tert. Adv. Marc., I, 29, 4–5). 5. «Действительно, я не знаю, куда направиться при столь великой частотности подобных слов, словно <бы я находился> в лесу или на лугу, или в плодовой роще (tanquam in silva, vel in prato, vel in nemore pomorum)» {Tert. Adv. Marc., IV, 14, 3). Таким образом, лес (silva) для Тертуллиана в большинстве случаев является чем–то отталкивающим, пугающим, чуждым, неприятным. Недаром в «Апологетике» он заявляет, что христиане, в отличие от брахманов и гимнософистов, не лесные жители (silvicolae) {Tert. Apol., 42,1). Lucus. 1. В трактате «О стыдливости» само идолопоклонство рисует рощи как подходящее место для разврата: «Я, идолопоклонство, очень часто предоставляю удобный случай для прелюбодеяния. Знают мои священные рощи (luci mei) и мои горы, и проточные воды, и сами капища в городах, как сильно я забочусь о ниспровержении стыдливости» {Tert. De pud., 5,10). Рощи (luci) как объект языческих культов упоминаются в 1–й главе трактата «Против иудеев» и во 2–й главе «Скорпиака» (6). Не все христианские авторы относились к лесу с таким предубеждением. Например, в «Увещевании к язычникам» Климент Александрийский, описывая в своем фиктивном разговоре с пророком Тиресием христианские таинства, восклицает: «Я покажу тебе Слово и мистерии Слова, рассказывая о них в соответствии с твоими представлениями. Это — гора, любезная Богу, не дававшая сюжеты трагедиям, как Киферон, но предназначенная для действ Истины; гора, где нет вина, гора, покрытая тенью священных лесов. А ликуют на ней не сестры пораженной громом Семелы, менады, в нечестивой мистерии хватающие куски мяса, но дочери Бога, милые овечки, провозглашающие священные действа Слова и созывающие непорочный хоровод» (С/. Protr., 12, 119, 1). В пассаже, напоминающем первый фрагмент из трактата Тертуллиана «О стыдливости», читаем: «В самом деле, место не делает из жертвы убийства жертвенное животное. Если кто–нибудь Артемиде и Зевсу на жертвеннике, в священном месте, а не на большой дороге Гневу и Сребролюбию, другим похожим на этих демонам, заколет человека, объявив его жертвенным животным, — не священнодействие такая жертва, но душегубство и человекоубийство» (С/. Protr., 3,42,9). Здесь опасным местом оказывается не лес, а дорога. Рассказывая о звуковых природных явлениях, Климент замечает, что в лесах при движении листьев от порыва ветра часто получается звук, похожий на пение птиц (Сl. Strom., VI, 3, 33, 3). Если у Тертуллиана в лесу живут хищники, то у Климента—нимфы (Cl. Protr., 4,58,2). Последний оказывается в некотором отношении наследником античной культуры с ее обожествлением природы, в то время как первый — наследником Ветхого Завета, где достаточно часто встречаются высказывания, в которых содержится вполне понятное негативное отношение к рощам, посвященным языческим богам: «Вырубите священные рощи их» (Исх. 34: 13). «<…> и рощи их вырубите» (Втор. 7: 5). «Не сади себе рощи из каких–либо дерев при жертвеннике Господа, Бога твоего» (Втор. 16:21). «<Езекия> срубил дубраву» (4 Цар. 18: 4). «Израильтяне <…> срубили посвященные дерева» (2 Пар. 31: 1). Лес в Ветхом Завете часто выступает как символ опустошения и смерти: «И лес погубил народа больше, чем истребил меч, в тот день» (2 Цар. 18: 8). «В тот день укрепленные города его будут как развалины в лесах и на вершинах гор» (Ис. 17: 9). «От шума всадников и стрелков разбегутся все города; они уйдут в густые леса и влезут на скалы» (Иер. 4: 29). «И Иерусалим сделается грудою развалин, и гора дома сего — лесистым холмом» (Иер. 26:18). «И опустошу виноградные лозы ее и смоковницы ее <… > и Я превращу их в лес» (Ос. 2:12). См. также: «И будет свет Израиля огнем и освятит его огнем сжигающим, и он пожрет лес (ten hulen) как сено» (Ис. 10:17, цитата по Септуагинте). У языческих писателей лес появляется в ином контексте: «И расцветают кругом города поколением юным,/И оглашается лес густолиственный пением птичьим» (Lucr. 1,255–256, пер. Ф. А. Петровского). «И сочетала в лесах тела влюбленных Венера» (Ibid. V, 962). Конечно, и в античной литературе можно найти примеры, в которых лес выступает как нечто пугающее и чуждое, а в Ветхом Завете сказано: «Шумите от радости, горы, лес и все деревья в нем» (Ис. 44:23), однако подобных примеров не очень много. Еще одной причиной настороженного отношения Тертуллиана к лесу может быть сугубая принадлежность этого автора к городу и отсутствие любви к деревенской жизни, отличавшей, например, Горация. В самом деле, Тертуллиан родился и провел большую часть жизни в Карфагене, одном из крупнейших провинциальных городов Римской империи. Некоторое время он жил в Риме, работая профессиональным адвокатом. Обе эти причины — верность библейскому взгляду на лес и страх перед чащей городского жителя, — и побудили, вероятно, Тертуллиана изобразить сбившихся с пути христиан в виде овец, блуждающих по горам и лесистым ущельям. вернуться Игра слов: alterum offendi <…> alterum defendi. вернуться Конъектура Кройманна. В рукописи: «не должен». вернуться Конъектура Кройманна. В рукописи: «соединивший ее в своей речи с богом, умолчал об их <иудеев> Господе». вернуться Конъектура Кройманна. В рукописи: «о Творце». вернуться Nominaturus et creatorem, si alius esset ipse. Холмес переводит эти слова так: «Не would have been sure to mention the Creator if He were Himself a rival to Him». вернуться См.: Лк. 16:12. Изменение евангельского текста произведено Мар–кионом. вернуться 0 Т. е. <чем деньги>. Ср.: Лк. 16:11. вернуться Исправление Кройманна. В рукописи: «иным». вернуться Конъектура Кройманна. В рукописи: «сделал бы различие <между собой> и другим богом». вернуться По мнению Кройманна, эта часть текста испорчена. вернуться Ср.: Пс. 7: 10; Иер. 11: 20; Откр. 2: 23. вернуться Исправление Кройманна. В рукописи: «и». вернуться Ср.: Ис. 43: 19; 65: 17; 2 Кор. 5: 17. вернуться Конъектура Кройманна. В рукописи: «Кому предстояло следовать». вернуться Кройманн предполагает здесь лакуну: «различие божеств». вернуться Конъектура Кройманна. В рукописи: «<…>, то не будет удивительным происходящее в соответствии с установлением Творца, чтобы Царствие Божье подтверждалось чем угодно в большей степени, чем завершением в Иоанне Закона и пророков и затем началом <нового>». вернуться Ср.: Ис. 40: 3; Лк. 3:4; Мф. 3: 3; Мк. 1:3 ; Ин А : 23. |
