- Где? Зачем?

- Слушай, поищи ее там. А я пойду. Иначе мне хана.

- Спасибо Вам, - бормочу.

- Знаешь, странно, что ты приехал именно сейчас, - уже стоя у двери.

- Сейчас?

- Да, в этот день. Именно в этот. Очень странно. Будто знал. Хотя, не должен бы.

Пожимаю плечами.

- Я приехал еще вчера.

Он уходит. Выхожу на улицу. Жутко трещит голова. На горизонте виднеется протрезвление. А это еще хуже всего, что было до него. Едва волоча ноги, выхожу на проезжую часть. Копаюсь в карманах. Нахожу еще одну тысячную банкноту и стою, вытянув ее в руке, посреди дороги. Один проезжающий мимо «уазик» меня игнорирует. Следующий за ним «логан» останавливается. Отказаться от предложения он не готов, несмотря на мой откровенно усталый вид.

Понимание того, что я не где-то, а на кладбище, отрезвляет меня, как мне кажется, окончательно. Что может здесь делать такая хорошая девочка, как Лиза? Тем более – ночью. Годовщина смерти подруги? Тети? Бывшего жениха? Почему ночью? Чтобы никто не догадался? Жора об этом знал? Ира знала? Кто-то знал?

Прохожу вдоль линии могил. Пробую это направление. Слышу шорох откуда-то со стороны другого ряда. Медленно, стараясь не производить шума от веток и листвы под ногами, двигаюсь туда. Почему-то приходит на ум тот факт, что бывшая моего приятеля с Комендантского, лежащего в клинике, уйдя от него, в конечном итоге, оказалась с внебрачным ребенком на руках в однокомнатной квартире со своей мамашей. Почти как моя бывшая. Но на мне другой ценник. Это бодрит, и я стараюсь держать спину прямо.

«Знаешь, странно, что ты приехал именно сейчас»

Странно.

На скамейке около одной из могил сидит девушка. Тревожно поднимает голову, увидев меня. Столбенеет. Потом вздыхает и отворачивается. Я не могу сдвинуться с места, потому что узнаю ее. Я стараюсь не смотреть на могилу, на памятник, на прочие могилы рядом, хотя успеваю заметить, что они какие-то маленькие по сравнению с прочими. Я смотрю на нее. Узнаю и не узнаю одновременно. Она заплакана.

- Можно?

Она молча кивает, не глядя на меня. Не знаю, зачем я спрашиваю. Все равно подойти ближе я не могу. Стою метрах в десяти от нее. Взгляд соскальзывает с ее лица на ее тело – худое, в белом плаще не по сезону, в белых грязных туфлях. Потом, наконец, мой взгляд уходит к могиле. Маленькой могиле со скромным маленьким памятником. На нем выбиты православный крест и три слова, которые я не могу разобрать. Очевидно, фамилия, имя и отчество усопшего.

- Давно ты… тут?

- Всю жизнь, - тихо отвечает.

- Я имею в виду… - не могу договорить, комок в горле, беру паузу.

- В городе – всю жизнь. Здесь недолго. Какими судьбами?

- Ну, я искал. Искал тебя. И вот…

- Папа сказал? – усмехается; кажется, она в столь сильной апатии, что никаких эмоций мой приход уже не вызвал; что она перестрадала столько, что ей уже все безразлично.

- Неважно. Как ты?

- А сам ты как думаешь?

- Я ничего не знал.

- О чем?

- Обо всем.

- Ну, бывает.

Хочу заорать на нее, но это кажется неуместным.

- Ты с кем-то…

- Нет. Господи, какое тебе дело?

- Я хочу знать, что было, - твердость голоса достигается, но ненадолго. – Хочу все знать.

- Может, напрасно? Уверен, что это тебе нужно? – она смотрит на меня едко, но беззлобно, и я понимаю на практике, что значит «ватные ноги». – Может, тебе спокойнее живется без этого?

- Я не могу… жить без этого.

- Чушь, - вздыхает. – Ладно. Знаешь, так много времени ушло…

- И что?

- Не перебивай.

- Прости.

- Прощаю. За все. Все прошло.

Киваю. Молчу, чтобы она не сорвалась.

- Ты уехал. Вот что было. А я осталась. Было? Было, - вздыхает. – И у меня долго никого не было. Никто был не нужен. Я верила. Верила, что ты найдешь в себе мужество хотя бы просто написать или позвонить. Твой выбор. Да и пусть. Но ты не знал, что я забеременела тогда, в последнюю ночь. Мне кажется, именно тогда – не знаю, почему. Дальше надо?

Say «NO»

Закрываю глаза.

Say «Yes»

Хочу что-то сказать. Сдавило горло.

NEVER SAY MAYBE

Киваю.

Она, кажется, усмехается.

- А потом я вынашивала. Было больно. Я ведь глушила боль от тебя, от твоего ухода. Спиртным. Я признаю. Я могу признать. Но я быстро узнала. Потом все бросила и ждала. Всего ждала. Хотела тебя разыскать. Но я знала, что, если ты не вернулся, значит, у тебя все хорошо. Родители твои ничего не говорили. Не хотели, не могли – не знаю. И это не суть.

Облизывает губы. Смотрит на памятник.

- Ну, и потом… Знаешь, я хотела, чтобы у тебя все было хорошо. Хотела, чтобы тебе ничего не мешало. Я думала, что со всем справлюсь. Не давала никому ничего делать. Отец уезжал в Питер. Говорил, найдет тебя. Не вышло. А я потом ругалась на него. Уходила из дома. А потом уже не могла никому показаться. Знаешь, с таким пузом… - улыбается. – Все странно. А потом роды. Но врожденная патология. Но денег нет. Много других «но». Никто не знал, что у нас. Родители искали деньги, занимали. Но врачи что-то перепутали. Не знаю. Не оценили сроки. Не знаю. И здесь… - она замолкает.

Я не могу ничего сказать, чтобы наполнить эту тишину. Вдалеке снова несется поезд, но теперь уже это неважно. Плевать. Мало ли.

- Здесь лежит твой сын. Его не смогли вылечить. То есть, было бы больше денег, и будь мы в большом городе, наверное, смогли бы. А, может, тоже не смогли. Но теперь уже все прошло. Понимаешь?

Дрожь. Зубы стучат. Прячу руки в карманы. Ледяные пальцы. В животе пусто.

- Почему ты… не связалась… со мной?

- Зачем? – пожимает плечами, будто все и так понятно, и нет никакой трагедии. – Ты бы страдал от этого. Я тебя очень сильно любила. Правда. Я знала, что тебе нужно жить так, как ты захотел. Ну, или надеялась на чудо… Теперь… - на ее щеках слезы, хотя она, наверное, не хотела бы, чтобы я их видел. – Теперь – оставь меня. Ты все знаешь. И с этим… - всхлипывает, не в силах сдержаться; глаза залиты слезами. - С этим можно жить. Я… проверяла. Можно…

Я стою и смотрю на нее. Вперился, как баран. Она могла найти меня и прицепиться. Потребовать алименты. Потребовать вылечить ребенка. Забрать кусок моей жизни. Если бы я взял ее тогда с собой, я был бы меньше мотивирован, потому что была бы чья-то помощь, чья-то поддержка. Так я рассуждал тогда. А теперь? Теперь я ищу, где во всем, что она рассказала, хотя бы часть меня. И ее нет. Меня здесь нет. Я выяснил главное. То, ради чего приехал.

Я всегда делал шаг, не выжидая. Времени мало. Честно говоря, я иногда ловлю себя на мысли что ведь действительно когда-то помру. Это ужасает, вводит в состояние паники и отпускает тут же. Абсолютно бесполезный страх. Инстинкт, который должен оберегать от опасности. Даже когда опасности нет. Я всегда делал шаг. Старался торопиться.

Сейчас все отлично, думаешь ты. Времени навалом. Все подвластно. Делаешь шаг, зная, что есть, куда ступить. Не оступаешься. Доволен. Но сейчас уже что-то не так. Кого-то нет. Чего-то не стало. Сейчас, шаг спустя, ты осознаешь, что поменялось все, что поменялся ты сам, но был так доволен собой, что не заметил этого. Стоишь – растерянный, безвольный. А толку-то от понимания этого? Ты либо пойдешь дальше, либо… Либо как Толик. Или как еще кто-то, кто не-я. Мало ли.

Пойдешь дальше…

Но ты видел нищету, нужду, видел дно, и только поэтому ты понимаешь, что сейчас у тебя дорогой костюм, хорошая машина, достойная квартира, стабильная работа. Видишь достоинства. И ты добился. Ты герой. Но именно сейчас ты стоишь, как обосравшийся теленок, и не можешь сказать ни слова. Что-то ты упустил, верно? Не додумал, не внес в ежедневник какой-то момент.

- У тебя есть ко мне… - я говорю, не контролируя язык; слова вырываются неожиданно, и я продолжаю, хотя хотел бы сказать что-то сочувственное, - …какие-то претензии?

- Ты уехал, ничего не сказав, - она могла бы орать, но шепчет сквозь слезы.