В 3 часа дня, проверив с т. Мясниковым караулы, спешу в Таврический. Входы в него охраняются матросами. В коридоре Таврического встречаю Бонч-Бруевича.
– Ну как? Все спокойно в городе? Демонстрантов много? Куда направляются? Есть сведения, будто направляются прямо к Таврическому?
На лице его заметны нервность и некоторая растерянность.
– Только что объехал караулы. Все на местах. Никакие демонстранты не движутся к Таврическому, а если и двинутся, матросы не пропустят. Им строго приказано.
– Все это прекрасно, но говорят, будто вместе с демонстрантами выступили петроградские полки.
– Товарищ Бонч-Бруевич, все это – ерунда. Что теперь петроградские полки? Из них нет ни одного боеспособного. В город же втянуто 5 тысяч моряков.
Бонч-Бруевич, несколько успокоенный, уходит на совещание. Около пяти часов Бонч-Бруевич снова подходит и растерянным, взволнованным голосом сообщает:
– Вы говорили, что в городе все спокойно; между тем сейчас получены сведения, что на углу Кирочной и Литейного проспекта движется демонстрация около 10 тысяч, вместе с солдатами. Направляются прямо к Таврическому. Какие приняты меры?
– На углу Литейного стоит отряд в 500 человек под командой товарища Ховрина. Демонстранты к Таврическому не проникнут.
– Все же поезжайте сейчас сами. Посмотрите всюду и немедленно сообщите. Товарищ Ленин беспокоится.
На автомобиле объезжаю караулы. К углу Литейного действительно подошла довольно внушительная демонстрация, требовала пропустить ее к Таврическому дворцу. Матросы не пропускали. Был момент, когда казалось, что демонстранты бросятся на матросский отряд. Было произведено несколько выстрелов в автомобиль. Взвод матросов дал залп в воздух. Толпа рассыпалась во все стороны. Но еще до позднего вечера отдельные незначительные группы демонстрировали по городу, пытаясь пробраться к Таврическому. Доступ был твердо прегражден»[50].
Существуют свидетельства, что столкновения демонстрантов с матросами носили более кровопролитный характер. Впрочем, цитировать их нет нужды… Уличные события «дополнительной» революции достаточно точно описаны в поэме Александра Блока «Двенадцать», созданной сразу по следам событий…
4
Современники поэмы вспоминают, что ее «взахлеб» читали и в Белой, и – кто мог – в Красной армии. Современники услышали голос поэта, когда в уличной разноголосице, в бесовском вое ветра рвались и комкались, путались и сникали голоса профессиональных «витий»; услышали не звон отточенных лозунгов, а судорожные, как предсмертная мука, стихи…
Символика поэмы точно связана с православным календарем.
Открытие Учредильного собрания символично попало на Крещенский сочельник. 6 января был праздник Крещения Господня…
Об этом «крещении» России большевистской революцией и рассказывает поэма «Двенадцать» – русская поэма о России, русскому человеку адресованная… Русскому человеку на улице «дополнительной» – сколько их еще будет? – революции…
Черный ветер,
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер —
На всем божьем свете!
Сосредоточенность, духовная ясность и покой трехстопного анапеста сразу же сминаются бесовской веселостью пушкинского хорея: «Тятя! Тятя! Наши сети притянули мертвеца…»
Хорей Блока возникает как бы из ветра, завивающего «белый снежок, а под снежком – ледок. Скользко»… И когда Человек поскользнется на льду, это сразу же, с документальной бесстрастностью тотчас же будет зафиксировано в нервном ритме паузника, вмещающего и крики, и лязганье затворов, и истерический смех, и завывания вьюги, и выкрики частушек…
Все это – черное, белое, кумачовое – обрушивается на путника, «заблудившегося в сумрачном лесу» родного города, родной – до боли – страны.
Ветер выдувает душу, высушивает ее, поскольку это ветер революции – смертный ветер…
Злоба, грустная злоба
Кипит в груди…
Черная злоба, святая злоба…
Товарищ! Гляди
В оба!
Стихи в поэме «Двенадцать» существуют как бы по отдельности. Каждый стих звучит со своей интонацией. Связь между ними нарушена:
Свобода, свобода,
Эх, эх, без креста!
Тра-та-та!
Впрочем, как же иначе, если из России, в которой и «невозможное возможно, дорога долгая легка, когда блеснет в пыли дорожной мгновенный взор из-под платка», Блок выводит читателя на петроградскую пропитанную блуждающими – «Кругом – огни, огни, огни»! – огнями улицу, где из бесформенной черноты звуковой какофонии с трудом прорываются злые голоса:
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнем-ка пулей в Святую Русь!
И ведь не просто «пульнуть», а с присвистом, с неприличными телодвижениями:
В кондовую,
В избяную,
В толстозадую!
Эх, эх, без креста!
Судя по дневниковым записям, Александр Блок не был горячим сторонником Учредительного собрания…
«Почему «учредилка»? – записал он в дневнике 5 января. – Потому что – как выбираю я, как все? Втемную выбираем, не понимаем. И почему другой может за меня быть? Я один за себя. Ложь выборная (не говоря о подкупах на выборах, которыми прогремели все их американцы и французы)…
Инстинктивная ненависть к парламентам, учредительным собраниям и пр. Потому, что рано или поздно некий Милюков произнесет: «Законопроект в третьем чтении отвергнут большинством».
Это – ватерклозет, грязный снег, старуха в автомобиле, Мережковский в Таврическом саду, собака подняла ногу на тумбу, m-le Врангель тренькает на рояле (…дь буржуазная), и все кончено».
Некоторые из этих впечатлений, как и мучительные размышления о судьбе России, навеянные состоявшимся в те первые дни 1918 года разговором с Есениным, почти цитатами вошли в поэму «Двенадцать»…
Только в отличие от дневника, в поэме Александр Блок перешагнул через бесплодное резонерство, и силою своего гения сумел постигнуть и запечатлеть в ярких художественных образах мистическую суть происходящих событий.
Герои поэмы «Двенадцать» – революционные матросы, вызванные большевиками утишать «буржуазию», когда будут разгонять Учредительное собрание. Город отдан в их полную власть, и они вершат скорый суд и расправу тут же, на улице.
Наверное, можно сказать, что поэма «Двенадцать» – это попытка понять, что же все-таки объединяет картавящих большевиков с плохо знакомыми с грамотой, полупьяными веселыми чудовищами, как называл матросов сам В.И. Ленин.
Содержание поэмы этим, разумеется, не исчерпывается, но это важный и в каком-то смысле сюжетообразующий мотив.
Как ни странно, но общим между большевиками и матросами было именно отношение к России, к ее традициям, к ее культуре…
Этому сближению со стороны большевиков помогало их чисто местечковое пренебрежение к интересам любой другой национальности, кроме своей собственной, а со стороны матросов – та полупьяная русская удаль, что не желает знать о завтрашнем дне, та, столь знакомая всем хамоватость пьяного человека.
При достаточно высокоразвитом интеллекте можно допустить возможность существования и попытаться смоделировать любую, даже самую глумливую систему. Даже если это – глумление над Родиной, которую любишь каждой клеточкой своего тела.
И, допустив, можно попытаться понять логику глумления, разглядеть чужой и страшный смысл. Желание, хотя и доступное лишь чрезвычайно-высокой душе, но вполне естественное, потому что глумящиеся – вот она самая горькая правда русской жизни! – тоже были частью ее, частью России, а значит, и твоей собственной души.
