И гремел удар за ударом; за ступенью там раздроблялась ступень; и вниз сыпались камни под ударами тяжелого шага: к темно-желтому чердаку, от площадки к площадке, шел упорно наверх металлический кто-то и грозный; на ступень со ступени теперь сотрясающим грохотом падало много тысяч пудов: обсыпались ступени; и — вот уже: с сотрясающим грохотом пролетела у двери площадка.
Раскололась и хряснула дверь: треск стремительный, и — отлетела от петель; меланхолически тусклости проливались оттуда дымными, раззелеными клубами; там пространства луны начинались — от раздробленной двери, с площадки, так что самая чердачная комната открывалась в неизъяснимости, посередине ж дверного порога, из разорванных стен, пропускающих купоросного цвета пространства, — наклонивши венчанную, позеленевшую голову, простирая тяжелую позеленевшую руку, стояло громадное тело, горящее фосфором.
Это был — Медный Гость.
Металлический матовый плащ отвисал тяжело — с отливающих блеском плечей и с чешуйчатой брони; плавилась литая губа и дрожала двусмысленно, потому что сызнова теперь повторялися судьбы Евгения; так прошедший век повторился — теперь, в самый тот миг, когда за порогом убогого входа распадались стены старого здания в купоросных пространствах; так же точно разъялось прошедшее Александра Ивановича; он воскликнул:
— «Я вспомнил… Я ждал тебя…»
Медноглавый гигант прогонял чрез периоды времени вплоть до этого мига, замыкая кованый круг; протекали четверти века; и вставал на трон — Николай; и вставали на трон — Александры; Александр же Иваныч, тень, без устали одолевал тот же круг, все периоды времени, пробегая по дням, по годам, по минутам, по сырым петербургским проспектам, пробегая — во сне, на яву пробегая… томительно; а вдогонку за ним, а вдогонку за всеми — громыхали удары металла, дробящие жизни: громыхали удары металла — в пустырях и в деревне; громыхали они в городах; громыхали они — по подъездам, площадкам, ступеням полунощных лестниц.
Громыхали периоды времени; этот грохот я слышал.
Ты — слышал ли?
Аполлон Аполлонович Аблеухов — удар громыхающего камня; Петербург — удар камня; кариатида подъезда, которая оборвется там, — каменный тот же удар; неизбежны — погони; и — неизбежны удары; на чердаке не укроешься; чердак приготовил Липпанченко; и чердак — западня; проломить ее, проломить — ударами… по Липпанченко!
Тогда все обернется; под ударом металла, дробящего камни, разлетится Липпанченко, чердак рухнет и разрушится Петербург; кариатида разрушится под ударом металла; и голая голова Аблеухова от удара Липпанченко рассядется надвое.
Все, все, все озарилось теперь, когда через десять десятилетий Медный Гость пожаловал сам и сказал ему гулко:
— «Здравствуй, сынок!»
Только три шага: три треска рассевшихся бревен под ногами огромного гостя; металлическим задом своим гулко треснул по стулу из меди литой император; зеленеющий локоть его всею тяжестью меди повалился на дешевенький стол из-под складки плаща, колокольными, гудящими звуками; и рассеянно медленно снял с головы император свои медные лавры; и меднолавровый венок, грохоча, оборвался с чела.
И бряцая, и дзанкая, докрасна раскаленную трубочку повынимала из складок камзола многосотпудовая рука, и указывая глазами на трубочку, подмигнула на трубочку:
— «Petro Primo Catharina Secunda…»
Всунула в крепкие губы, и зеленый дымок распаявшейся меди закурился под месяцем.
Александр Иваныч, Евгений, впервые тут понял, что столетие он бежал понапрасну, что за ним громыхали удары без всякого гнева — по деревням, городам, по подъездам, по лестницам; он — прощенный извечно, а все бывшее совокупно с навстречу идущим — только привранные прохожденья мытарств до архангеловой трубы.
И — он пал к ногам Гостя:
— «Учитель!»
В медных впадинах Гостя светилась медная меланхолия; на плечо дружелюбно упала дробящая камни рука и сломала ключицу, раскаляяся докрасна.
— «Ничего: умри, потерпи…»
Металлический Гость, раскалившийся под луной тысячеградусным жаром, теперь сидел перед ним опаляющий, красно-багровый; вот он, весь прокалясь, ослепительно побелел и протек на склоненного Александра Ивановича пепелящим потоком; в совершенном бреду Александр Иванович трепетал в многосотпудовом объятии: Медный Всадник металлами пролился в его жилы.
Ножницы
— «Барин: спите?»
Александр Иванович Дудкин сквозь тяжелое забытье смутно слышал давно, что его теребили.
— «А, барин?..»
Наконец открыл он глаза и просунулся в хмурый день:
— «Да барин же!»
Голова наклонилась.
— «Что такое?»
Александр Иванович сообразил только тут, что протянут на козлах.
— «Полиция?»
Угол жаркой подушки торчал у него перед глазом.
— «Никакой полиции нет…»
Темно-красное прочь ползло по подушке пятно — брр: и — мелькнуло в сознании:
— «Это — клоп…»
Он хотел приподняться на локте, но снова забылся.
— «Господи, да проснитесь…»
Он приподнялся на локте:
— «Ты, Степка?»
Он увидел струю бегущего пара; пар — из чайника: у себя на столе он увидел и чайник, и чашку.
— «Ах, как славно: чаек».
— «Что за славно: горите вы, барин…»
Александр Иваныч с удивленьем заметил, что он не раздет; даже не было снято пальтишко.
— «Ты тут как очутился?»
— «Я тут к вам позашел: забастовка — на оченно многих заводах; полицию понагнали… Я тут к вам позашел, тоись, с Требником».
— «Да ведь, помнится, Требник у меня».
— «Что вы, барин: это вам померещилось…»
— «Разве мы вчера не видались…»
— «Не видались — два дня».
— «А мне думалось: мне показалось…»
Что думалось?
— «Захожу нынче к вам: вижу — лежите и стонете, разметались, горите — в огне весь».
— «Да я, Степка, здоров».
— «Уж какое здоровье!.. Я тут вам чайку вскипятил; хлеб принес; калач-то горячий; попьете — все лучше. А что так-то валяться…»
Ночью в жилах его протекал металлический кипяток (это вспомнил он).
— «Да — да: жар, братец мой, ночью был основательный…»
— «И не мудрено…»
— «Жар во сто градусов…»
— «Ат алхаголю и сваритесь».
— «В собственном кипятке? Ха-ха-ха…»
— «Что ж? Сказывали: у одного алхагольного человека изо рта дымки бегали… И сварился он…»
Александр Иванович усмехнулся нехорошей улыбкой.
— «Допились уж до чертиков…»
— «Были чертики, были… Потому и спрашивал Требник: отчитывать».
— «Допьетесь и до Зеленого Змия…»
Александр Иванович криво вновь усмехнулся:
— «Да и вся-то, дружок мой, Россия…»
— «Ну?»
— «От Зеленого Змия…»
Сам же думал:
— «Эк дернуло!..»
— «Йетта вовсе не так: Христова Рассея…»
— «Брешешь…»
— «Сами брешете: допьетесь — до нее, до самой …»
Александр Иванович испуганно привскочил.
— «До кого?»
— «Допьетесь — до белой… до женщины …»
Что белая горячка подкрадывалась, — сомнения не было.
— «Ах! Вот что: сбегал бы ты до аптеки… Купил бы ты мне хинки: солянокислой…»
— «Что ж, можно…»
— «Да помни: не сернокислой; сернокислая — одно баловство…»
— «Тут, барин, не хина…»
— «Пошел — вон!..»
Степан — в дверь, а Александр Иванович — вдогонку:
— «Да уж, Степушка, заодно и малинки: малинового варенья — мне к чаю».
Сам же подумал:
— «Малина — прекрасное потогонное средство», — и с прыткими, какими-то текучими жестами подбежал к водопроводному крану; но едва он умылся, как внутри его снова все вспыхнуло, перепутывая действительность с бредом.
Так. Пока говорил он со Степкой, все казалось ему, что за дверью его поджидало: исконно-знакомое. Там, за дверью? И туда проскочил он; но за дверью открылась площадка; да лестничные перила повисали над бездной; Александр Иванович тут над бездной стоял, прислоняясь к перилам, прищелкивая совершенно сухим деревянистым языком и вздрагивая от озноба. Какое-то ощущение вкуса, какое-то ощущение меди: и во рту, и на кончике языка.
