Бурхан-Султан приступил к обряду. Сперва читали коран. Издавна, еще со времен арабских завоеваний, существует семь узаконенных способов чтения священной книги. Это лады Асима, Абу Амр ибн аль Алы, Ибн Касира, Хамзы, Нафи, Ибн Амира, аль Кисан.

Священник, эмир, начальники сотен не успокоились, конечно, до тех пор, пока не испробовали все семь приемов, щеголяя друг перед другом правильным произношением иноязычных слов. Один, скажем, не умел прилично картавить, а второй, видишь ты, умел. Вот он и спешил всем прочим нос утереть. Стихи оглашали певуче, резкими остановками отмечая знаки препинания.

Потом зазвучали добрые пожелания. Им придается на Востоке чрезвычайно важное значение. Человека не пустят в дорогу, не обезопасив множеством охранительных присловий.

– Пусть доблестное войско Нур-Саида остановит вражескую рать! – воскликнул первый златоуст.

– Не только остановит – двинет вспять! – добавил второй.

– Нагонит, истребит, отнимет Янгикент! – уточнил третий.

Всякий, кто имел тут мало-мальски и вес и питал надежду быть услышанным, громоздил на доброе пожелание еще более доброе пожелание, стараясь затмить все ранее высказанные добрые пожелания.

Железнорукие канглы, шутя захватив Янгикент, обрушились, точно соколы на жирную утку, на трусливого хана Джучи. Досталось татарину. Визг стоял. До самого Ходжента гнали нечестивца, в крестец на ходу пиная. Удальцы с налета взяли Ходжент. Рыжий бес Чингиз, бродивший по реке Кашка-Дарье, очутился в ловушке.

Победоносная поступь покровителя веры эмира Нур-Саида повергла старую монгольскую собаку в священный ужас. Заикаясь от страха, явился мерзкий верблюд Чингизхан, вдев в ухо серьгу покорности, к шатру разрушителя вражеских крепостей Нур-Саида.

Звезда чистых помыслов, луна правосудия, солнце справедливости, великодушный эмир Нур-Саид снизошел к слезной мольбе пастуха, горько раскаявшегося в подлых поступках, и даровал ему жизнь. Желтого хана отправили доить кобылиц, предварительно вырвав правый глаз, чтоб разбойник не мог больше стрелять. Левый глаз – не тронули. Пусть богопротивный дикарь, озирая в лужах искалеченную образину, терзается до конца своих дней.

Женщин из дома кагана щедрый эмир Нур-Саид раздал приближенным, а мужчин путем обрезания обратил в истинную веру и сделал слугами и скороходами двора.

Наказав Чингизхана, подобный льву, Нур-Саид двинулся не мешкая на восток. Он одолел золотой Алтай, спустился в овеянную ветрами Монголию и во главе бодро распевающих войск вышел к Великому океану, покорив между делом, попутно, Китай. Сорок – нет, сто… то есть двести азиатских владык целовали землю у ног могущественного Нур-Саида. Разорив дотла гнездо поганых Яджуджей-Маджуджей, достославный эмир Нур-Саид с огромной добычей вернулся в Хорезм. Султан Мухамед со слезами на очах встретил потрясателя Вселенной у ворот ликующего Ургенча и по доброй воле своей уступил ему царскую власть.

Так, недолго думая, легко, без потуг, разделались храбрые канглы с врагами. Оставалось решить, где достать побольше прочных повозок, чтоб перебросить домой горы золота, шелковых тканей, риса, пшеницы, приобретенные в походе. И подсчитать, сколько алтайских, киргизских, монгольских, тангутских, китайских, корейских девушек придется на долю конных и пеших воителей. Конечно, каждый хотел урвать втрое против других, и между канглы завязался ожесточенный спор.

Между тем татары, совершенно не подозревая о своей плачевной участи и ни сном ни духом не зная, что их успели уже разбить, поймать, связать, обрезать и превратить таким образом в правоверных, продолжали рыскать где-то поблизости, прислушиваясь, приглядываясь, примериваясь – как бы покрепче, как бы ловчее ударить солнцеликого Нур-Саида по медной скуле.

…Слово – всемогуще.

Оно горячей огня.

Оно острей меча.

Ожог пламенем проходит, ожог словом мучит всю жизнь. Рана, нанесенная саблей, может зарубцеваться. Рана, нанесенная словом, не заживает.

Ибо у сабли – одно лезвие, у языка – сто лезвий.

Дар речи – великое благо!

Но стоит ли без толку, где попало трепать и мусолить сей дар – конечно, чудесный, бесспорно, волшебный, бесценный, бесподобный и редкостный?

У природы нет любимых и нелюбимых детей. Снабжая людей одинаковым количеством рук и ног (по паре, не больше, не меньше), она отпускает всем поровну и запас жизненных сил. Почему же одни создают кое-что, а иные – нет? Потому, что первые – молчаливы, а вторые – болтливы. У тех вся их мощь уходит на дело, у этих – на разговоры. Иначе говоря, у каждого в кармане – сто золотых, но тратят их люди по-разному: Кто на хлеб, кто – на брагу.

Вера в магическую силу слова зародилась во мгле забытых эпох.

Обожествлялся камень.

Обожествлялась вода.

Обожествлялось слово.

Для дикаря сказать – уже значило сделать.

Так появилось заклинание.

С тех наивных времен прошли тысячелетия. Дикарей вроде нету уже на земле. А вера в колдовскую мощь слова осталась.

Какой только подвиг не совершит иной ловкач на словах! Море выпьет. С неба звезду сорвет.

Одних заставляет пустословить глупость. Бог с ними! Что с них взять? Их просто не надо слушать. Останется болтун наедине с самим собой – тотчас перестанет трепать языком. А не перестанет – что ж! Пуст! развлекается.

Но попадаются и хитрецы, рассматривающие свой язык как отмычку. Для этих подчас все двери открыты. Потому что, по той же древней привычке, о человеке часто судят не по руке, а по языку.

Между тем вовсе не обязательно быть мудрым Сукратом, или мудрейшим Ифлатуном, или мудрейшим из мудрейших Арасту [4], чтоб заметить, что порой между словом и делом лежит примерно такое же расстояние, как от преисподней до колец Сатурна.

Слово – серебро, да! Зато молчание – золото.

Случается, у кого язык острый, у того ум тупой.

У истинного храбреца язык робкий.

Где меч не помог, там язык бессилен.

Не зацветет равнина от пустых речей.

…Бахтиар вздохнул. Люди, люди! Один дерет горло ради награды. Другой из кожи лезет, чтоб эмир услышал и запомнил его льстивую речь. Пригодится. Третий – лопнуть готов, лишь бы толпа обратила внимание и удивилась. Каждый занят собой. Забыли, для чего собрались.

Что творится на свете?

Вспомнился пахарь, приютивший его позавчера. Старца можно простить. Темный человек, забитый. Для бедняги всякий чужеземец – рогатый Яджудж, всякий недруг – сказочный Маджудж, и единственное спасение от всяческих бед – заклинание.

Но эмир с муллой… их ведь с детства натаскивали, носом в книгу совали! Учили править. Судить. Разбираться в запутанных спорах. Они-то должны, черт бы их забрал, видеть суть вещей.

Почему же в рассуждениях столь просвещенных лиц еще больше убожества, чем в мыслях изнуренного работой крестьянина, который, дожив до седых волос, до сих пор не знает, несчастный, где у него правая рука, где левая?

Разве он их, а не они его наставляют?

Постой-ка, постой! Уж не потому ли жалок до слез, скудоумен и дик тот бесхитростный мужик, что наставники ему попались тупые? И не потому ли тупы эти горе-мудрецы, что их образ жизни не терпит остроты ума – ни своего, ни чужого?

Стадо ведет вожак.

Куда вожак, туда и стадо.

Вожак в гору – стадо за ним.

Вожак в пропасть – стадо следом.

Куда идет вожак?

Туда, где растет трава.

Зачем?

Утолить голод.

А если травы мало?

Она достанется тому, у кого самые крепкие рога

А кого в стаде самые крепкие рога?

У вожака.

А если травы много?

Все равно лучшую поедает вожак.

Так гласит звериный закон гор и степей. Но и люди гор и степей живут по этому закону. Правда, у них нет рогов и копыт. Зато есть сабли, копья, стрелы. Есть Нерукотворная книга. «Повинуйтесь аллаху, повинуйтесь его посланцу и власть имущим из вас». Сура четвертая, стих шестидесятый.