– Не надо, – сказал Сабур. – Попробуй ты к ним прикоснуться – завопят на всю крепость, что неверный избил мусульман. Беда будет. Лучше отойди. Я сам их усмирю. Мне позволительно – я одной веры с этими злодеями, что бы они тут ни плели. Держитесь, любезные. Во имя аллаха, милостивого и милосердного!

Остальное Бахтиар видел своими глазами – если не всю схватку, то ее исход.

– Так, – сказал Бахтиар. – Все ясно. Однако ты совершил ошибку, Сабур. Не тех побил. Почему у Курбана я даже царапины не вижу?

– Ухватить не смог. Толстый, а увертливый.

– Понятно. Порода такая. Подожгут – и в сторону, а другие за них отдувайся. Он и на Джахура сразу напал, ошеломил, рта не дал раскрыть, чтоб гнусную рожу свою обелить, на безвинных вину свалить. Особый ход. Джахура, соседа, друга, который вот уже год содержит его с семьей, поносит, как собаку, но разобраться – о себе говорит. Гад – ты, Курбан. И весь этот шум – из-за куска хлеба? Боишься остаться голодным? Ладно. Я тебя досыта накормлю, подлый упырь. Повешу на шею полный мешок пшеницы, руки свяжу за спиной – и не развяжу, пока не сожрешь. Сколько ты можешь съесть за один присест? Барана, двух, трех? Или быка для тебя заколоть? Когда ты наешься, я спрашиваю? Чтоб мы освободились, наконец, от забот о твоем брюхе и смогли заняться другими делами.

– Эти не лучше. – Сабур покосился на Алгу с Таянгу. – Не дай бог, что они болтали о тебе.

– Зачем, братья? – мягко сказал Бахтиар. Грусть. Сожаление. Будто у него на глазах догорало в костре письмо от друга, переставшего быть другом. – Не ожидал. Я хорошо думал о вас. Кто помог мне бежать? Ведь вы – друзья Байгубека. А Байгубек не знался с кем попало.

Алгу прикрыл грязной рукой вспухшие губы и промолчал. Совесть, что ли, заговорила. Зато Таянгу разразился бранью:

– Черный пес! Ради кого тебя спасали? Ради нас, правоверных. А не ради белых русских свиней. Я тебе припомню, мразь этакая, как чужих от своих защищать! Пугай пугливых, я не слюнявый Курбан. Вот мой начальник! – Таянгу хлопнул ладонью о кривой меч.

– Успокойся, друг Таянгу. Не кричи, я хорошо слышу. Успокойся и ответь на такой вопрос: какой веры предводитель татар Чингизхан?

– Язычник, чтоб его тигры растерзали, негодяй, рыжий пес, помесь жабы с филином, вепрь, дракон, тысячу лет в аду ему гореть!

– Так. Язычник. И христиане есть среди татар, я слыхал. Теперь скажи, кто по вере ходжентский купец Махмуд Ялавач, первый друг Чингизхана?

– Мусульманин.

– А татарский лазутчик Ибн-Кефрадж Богра, убитый в Отраре?

– Мусульманин.

– А шейх-уль-ислам Самарканда, сдавший город врагу?

– Мусульманин.

– А толмач, который, кричал вчера у ворот?

– Мусульманин.

– А купец Гайнан-Ага?

– Мусульманин.

– А есаул Бейбарс?

– Ну, мусульманин! Чего ты хочешь от меня?

– Где они – по ту сторону стены или по эту?

– Ну, по ту.

– Ага. По ту. Вместе с язычниками, чтоб их тигры растерзали, негодяи, рыжие псы, ублюдки, вепри, драконы, тысячу лет им в аду гореть! Так? Теперь скажи, где находится вот этот белый человек, русский, Иван, христианин, неверный – по ту сторону стены или по эту?

– Ну, по эту. – Таянгу чуть поостыл.

– Почему? Почему он здесь, а не там, среди своих неверных?

– Не знаю.

– Почему мусульмане там, а не здесь, среди своих правоверных?

– Не знаю.

– Всякая птица летает с той, которая ей по крылу. Понятно? Что ты скажешь теперь, друг Таянгу?

– Что говорил, то и скажу. Таянгу – правоверный. Я за Ялавача, Богру, Бейбарса и прочих предателей не ответчик, будь они прокляты. Пусть аллах их накажет. Переметнулся кто к врагу, не переметнулся – дело их совести, я-то, кипчак Таянгу, остаюсь мусульманином. Мне противно не то что есть хлеб, разговаривать, стоять рядом с неверными – думать о них противно. С души воротит. Тошнит. Как подумаю, сразу будто жидкой грязью облили. Увижу – внутри все заходится, дыхание перехватывает, глаза наливаются кровью, ну, ненавижу и все, зубами вцепился бы в горло. Я – мусульманин.

– Давно ли ты сделался им, сукин сын? – вспылил Бахтиар. – Забыл, как твой прадед в иртышских степях навозной куче поклонялся? Мусульманин, мусульманин. Затвердил пять арабских слов – и он уже правоверный. Какой ты правоверный, если на то пошло? Пьешь вино, кумыс и бузу? Пьешь. Постишься? Нет. Ходишь на поклон гробницам, разным буграм, кустам, старым деревьям? Ходишь. Это – грех. Сказано: «Нет бога, кроме бога», а ты, дикарь, дыре на горе молишься. Носишь чуб на бритом лбу? Носишь. И это от язычества. Хуже всего, что ты, именующий себя правоверным, готов хоть сейчас убить и ограбить таких же, как ты, правоверных. Коран не велит продавать мусульман в рабство, а ты – сколько единоверцев ты схватил и сбыл на невольничьем рынке? Язычником был, язычником и останешься. Даже имя у тебя языческое, тюркское – Такту. Только и мусульманского, что обрезан. Однако евреи тоже отсекают крайнюю плоть. В чем же твое правоверие, скажи на милость? Мне все равно, хоть ослиному хвосту молись, хоть блохе поклоняйся, я не из ханжей, но если уж назвался рыбой, лезь в речку. Или перестань чушь пороть, придираться к другим только за то, что они по-своему сходят с ума.

– Зря стараешься, Бахтиар. Таянгу не совратишь. Я был мусульманином и останусь им до конца. И ты меня не оскорбляй. Обижу. Зарезать могу.

– Но что тебе сделал этот русский, почему ты взъелся на него, тупой ты человек? Жену украл, что ли? Хлеб твой забрал? Он приехал сюда по делам, честно торговать, как наши ездят на Русь. Чем он тебе досадил?

– Он неверный.

– Ну, пес с тобой, – устало вздохнул Бахтиар. – Вижу, тебя дурака, не переубедить. Скажу напоследок одно: русский и булгарин – гости Айхана, и если ты или кто другой попытаетесь еще раз их обидеть…

– Они сами кого хочешь обидят.

– …Я вам таких покажу – пожалеете, что на свет родились. Будь ты хоть пророк, а не просто правоверный. Понял? Убирайся к чертям с моих глаз, пока я еще в себе. Сдай людей и оружие Уразбаю – и катись. Ты больше не десятник. Иди во дворец, примут с удовольствием. Или туда, за стену. Там много подобных тебе мусульман лижет пятки татарам.

– Погодите, – сказал русский. – Поговорили – дайте мне, бедному, слово молвить. Чего вы из-за меня сцепились? Я и сам, слава богу, за себя постоять способен. Не думайте, что если я здесь один, то всякому дозволено хулить Ивана кто как захочет. Я тут один по воле судьбы, да, но со мной – Русь. Я здесь, значит, и Русь здесь. И здесь, на башне Айхана, я стану биться за нее с татарами. Считайте Ивана головным всадником русского войска. «Хайдар» по-вашему. Что до снеди, то можете не угощать. У меня есть золото. Продадите – хорошо, нет – ночью у татар добуду. А если ты, злой половчанин Таянгу, не терпишь русских – выходи на честный бой, поглядим, что будет. И еще – я много крат слыхал про хлебосольство азиатское. Нынче вижу, какое оно.

– Не суди о табуне по лядащей кляче, – строго заметил Джахур.

– Оружие не сдам, – заявил Таянгу. – Не ты его мне вручал, Бахтиар. И людей заберу. Идемте, земляки.

– И я ухожу, – подхватился Курбан.

– Стойте! А башню кто останется сторожить?

– Иван да Сабур. Пусть потягаются с татарами, коли уж такие храбрые. Мы пойдем спать.

– А совесть где?

– Собака утащила.

Кипчаки не спеша покинули башню.

– Худый кустодия недруг, – сказал Олег по-славянски. И тут же извел на тюркскую речь: – Плохой страж – враг.

– Не то я разучился с людьми разговаривать, не то никогда не умел, – опечалился Бахтиар. – Довели, сукины дети! За всю жизнь столько не ругался, сколько сегодня пришлось. Видать, Байгубек, умирая, завещал мне все слова свои бранные. Так бы и отлупил сволочей хорошей палкой, пес их мать! Да что толку? Палкой никого не убедишь.

– Почему? – веско произнес Джахур. – Иных молодцов только палкой и можно вразумить.

– Курбан-то каков, а? А был вроде тихий. Что с ним стряслось?