— До того момента как он сказал мне, что надобно уйти от тетушки, я встречалась с ним под ее кровом, но с тех пор мы видимся в домике на площади Санта-Кроче; он приходит туда то под одним обличьем, то под другим, но неизменно закрыв лицо маской. Каждый раз мы уславливаемся о новом сигнале для следующей встречи. Наверное, в его жизни существует какая-то великая тайна, но мне он ее не открывает. Он бывает то оживленным и торжествующим, то мрачным и удрученным; подчас он весел как ребенок, а порой плачет как женщина.

— А ты?

— Я? Я весела или грустна, смотря потому, грустен или весел он.

— А заводит ли он еще речь о вашей давно решенной свадьбе?

— О да! Очень часто, отец. При этом он загорается, начинает говорить о будущем, о могуществе, о короне, и я понимаю его тогда не больше, чем когда он отмалчивается: он такой скрытный, отец.

— Ах, дочь моя… дочь моя!

— Полно, отец, вовсе не Лоренцо вам надо бояться.

— Да, верно. Ты напомнила мне, что тебе грозит еще и другая опасность… Значит, ты нравишься этому негодяю-герцогу?

— Пока никто не заговаривал со мной об этом, но неоднократно — вот и сегодня утром опять — за мной следом увязывались какие-то личности в масках и с дрожью в сердце я чувствовала, что попала в беду.

— Он в неведении о том, где ты живешь?

— Ему это стало известно несколько часов назад.

— Милосердный Боже!

— Сначала я и сама страшно перепугалась, но потом Лоренцо сказал, что мне нечего бояться, и я успокоилась.

— Лоренцо! Так ты его видела?

— Утром, отец.

— А он сказал тебе, что мы с ним столкнулись вчера вечером?

— Сказал.

— Он сказал, что я предложил ему тебя в жены?

— Да, отец.

— И он сказал тебе, что ответил мне отказом?

— Он сказал мне все.

— Что же ты подумала?

— Я пожалела его, отец.

— Ты пожалела его?

— Да, поскольку догадываюсь, что он должен был пережить.

— Где же ты с ним встретилась?

— В его доме.

— Ты была у него на виа Ларга, в этом гнезде бесчестья и позора?

— Я подумала, что надо мной нависла опасность.

— И ты сама заговорила с ним обо мне?

— Нет, первым упомянул о вас он.

— Ему неизвестно, где я, правда?

— Простите меня, отец, но он знает.

— Кто же ему это сказал?

— Я.

— Несчастная, ты погубила меня и себя вместе со мной! — воскликнул Строцци.

— О отец, как можете вы даже помыслить?..

— Нет, как ты могла быть до такой степени слепой и легковерной? В этот час, Луиза, все уже известно герцогу Алессандро. В этот час я, ты сама, мои друзья — все мы у него в руках, и погубила нас твоя безрассудная любовь, твоя опрометчивая доверчивость! О несчастная, что же ты наделала! Да простит тебя Господь, как я прощаю…

И поднявшийся было на ноги Строцци опять бессильно упал на скамью, заломив руки.

В тот же миг монастырские ворота загудели под обрушившимися на них чьими-то сильными ударами.

— Ну вот и дождались, — сказал Строцци, указывая туда, откуда донесся шум.

— Что это? — едва дыша, спросила Луиза.

— Слышишь? А теперь, взгляни-ка и не верь глазам своим!

И подхватив дочь под руку, он увлек ее к оконцу кельи, из которого девушка разглядела за приоткрытыми воротами сверкающие на солнце кирасы.

— Сбиры!.. Солдаты!.. Герцог! — вскрикнула Луиза. — Отец, отец, убейте меня! Но, нет, этого не может быть! О! Вас выдали!

— Да, выдали, и, что всего ужасней, выдала моя родная дочь!

— О! Погодите, погодите, батюшка, прежде чем так нас клеймить.

Ожидание длилось недолго. На пороге кельи возник фра Леонардо.

— Готовы вы, брат, принять мученичество? — обратился он к Филиппо Строцци.

— Да, — холодно ответил старик.

— Это хорошо, — продолжал монах, — ибо идут ваши мучители.

По коридорам монастыря уже разносился голос герцога Алессандро, командовавшего:

— Останьтесь у этой двери и никого не впускайте. Вы двое — за мной!

И он сам появился в дверях в сопровождении Джакопо и Венгерца — двух сбиров, неизменных участников его тайных похождений.

— Ха-ха! — рассмеялся он. — Выходит, мне не солгали и волк угодил в капкан.

— Кто ты таков и что тебе здесь надобно? — воскликнул фра Леонардо, заступая герцогу дорогу и загораживая собой Строцци.

— Кто таков? — издевательски переспросил герцог. — Как видишь, преподобный отец, я благочестивый странник, обходящий дома Божьи, дабы воздать достойным либо покарать тех, кои в гордыне своей сочли себя выше воздаяний и кар. Что мне надобно?..

И он резко оттолкнул монаха.

— Надобно, чтоб ты посторонился: я хочу говорить с этим вот человеком.

Но фра Леонардо вновь своим телом заслонил Строцци, чтобы первым принять на себя герцогский гнев.

— Этот человек — Божий гость, — возразил он, — этот человек неприкосновенен, и до него доберутся только переступив через мой труп.

— Ну что ж, переступим, — взор герцога сверкнул молнией при этой угрозе. — Уж не возомнил ли ты, что тот, кто шагнул как на ступеньку, ведущую к трону, на труп целого города, остановится из страха наступить на тело какого-то жалкого монаха?

— Так что́, надо?.. — с готовностью выступил вперед Венгерец, поднеся руку к кинжалу.

— Нет, не надо, успеется еще — вечно ты спешишь!.. Ну, — повторил Алессандро, обращаясь к фра Леонардо, — дай дорогу твоему герцогу!

— Моему герцогу? — воскликнул доминиканец. — Не знаю такого. Мне известно, кто такой гонфалоньер, известно, кто такой приор, я готов повиноваться бальи; но я не признаю никакого герцога и не знаю никакого герцогства.

— Тогда, — сказал герцог Алессандро, скрипнув зубами от бешенства, — дай дорогу твоему господину!

— Мой господин — Бог! — с прежней решимостью ответил фра Леонардо. — У меня нет другого господина, кроме того, что на небесах, и меж тем, как голос внизу говорит мне: «Уйди!» — я слышу другой, свыше, и он велит мне: «Останься».

— И останешься! — многозначительно проговорил Венгерец.

Но герцог с силой топнул ногой и бросил на сбира взгляд, заставивший того отступить.

— Кому сказано ждать! — прикрикнул он. — Когда мне случается проявлять терпение, изволь потерпеть и ты. Не видишь разве, я не хочу пугать девушку. Что ж, монах, — продолжал он, — раз ты не признаешь ни герцога, ни господина, уступи дорогу силе!

И, повинуясь знаку герцога, Венгерец и Джакопо оттащили монаха, и открывшийся взглядам всех, Строцци оказался лицом к лицу с Алессандро.

— Герцог Алессандро, — заговорил старик и, бросая оскорбление герцогу, инстинктивно прижал к себе свое дитя, — я полагал, что тебе хватает твоего канцлера, твоего барджелло, и твоих стражников, чтоб не играть самому роль сбира. Вижу, что ошибался.

Герцог расхохотался.

— А ты не учитываешь этого наслаждения — открыто сойтись с врагом? Или ты принимаешь меня за одного из тех, кто пробирается ночью в город, отсиживается днем по норам и терпеливо, по-предательски выжидает момента, чтобы, выбросив руку в темноте, исподтишка ударить в спину? Нет, я наступаю при солнечном свете и средь белого дня явился сказать тебе: «Строцци, мы разыграли с тобой роковую партию, где ставкой была наша жизнь; ты проиграл ее, Строцци, — плати!»

— Да, — ответил Строцци, — но не могу при этом не восхититься осмотрительностью игрока, приходящего требовать долг со столь сильным подкреплением!

— Уж не решил ли ты, случайно, что я чего-то боюсь? Думаешь, один я не стал бы разыскивать тебя повсюду, где только надеялся встретить? О! Ты впадаешь в довольно странное заблуждение и принимаешь меня за кого-то другого.

Обернувшись к двум сбирам, он приказал:

— Джакопо, Венгерец, выйдите, закройте за собой дверь и, что бы вы ни услышали, не смейте входить, пока я не позову вас.

Сбиры хотели было воспротивиться, но Алессандро топнул ногой; отпустив фра Леонардо, преклонившего колени на молитвенную скамеечку, оба вышли и затворили дверь.

— Ну вот я и один перед тобою, Строцци, — с беспредельным высокомерием заявил герцог, — один против вас двоих. Ах, да! Понимаю: я вооружен, тогда как вы безоружны. Обождите-ка. Смотри, Строцци, я бросаю шпагу.