Ребенок боится.

Глаза Клавдии – как два гвоздя, их взгляд намертво прибивает к полу.

Ребенок начинает читать, качается в такт своим стихам, почти поет. Клавдия не сводит с нее глаз.

Подойди ко мне, говорит она ребенку.

Она кладет руку на детский лоб. Глаза ребенка закрываются. Ребенок чувствует тепло, которое идет от руки, проникает в мозг, в сердце, в легкие. Душа Клавдии перетекает в тело ребенка, он не в силах сопротивляться. Ее теплота убаюкивает. Будь всегда во мне, шепчет ребенок, не уходи.

В ребенка вселилось существо с другой планеты, говорит Клавдия.

Пришелец? – шепчет Ба.

Посланник из другого мира, говорит Клавдия. Пришел рассказать нам правду. Воспользовался телом Светы. Он говорит стихами. Уйдет, когда выговорится.

А когда это будет? – шепчет Ба.

Когда ей исполнится тринадцать. Существо уйдет, и Света станет самой собой.

Ребенок открывает глаза: у Клавдии зрачки вертикальные, как у змеи. Змея зачаровывает жертву. Желтый свет лампы. Тишина.

А что будет потом?

Клавдия не отвечает. Она смотрит на ребенка узкими вертикальными зрачками. Она убрала руку с детского лба. Ей не хочется говорить.

Что-то страшное ждет меня, понимает ребенок. Мой пришелец от меня уйдет. Останусь я, Света Лукина, оболочка, скинутая одежда. Кому я буду нужна. Зачем я буду жить.

А можно, чтобы этого не было?

Клавдия молчит. Комната молчит, коридор молчит, небо и море молчат. Все заглохло во вселенной, все спят, или, может быть, никого нет.

В обеденный перерыв Света уходит с бутербродом и бутылкой воды в заросли эвкалипта и бамбука возле искусственного ручья. Здесь, в тени, почти никто не бывает, здесь можно слушать плеск воды и крики птиц. Можно забыть о том, что в серпентарии у змей – мертвые мыши, что черепаха с длинной шеей и оранжевым брюхом прижимается к стеклянной стенке аквариума в надежде, что выплывет на волю. Что большие кошки ходят взад-вперед перед прутьями клетки, готовые растерзать тех, кто стоит по ту сторону, если только представится случай. Птица кукабара замерла на ветке, чтобы спикировать на жука. Варан ждет кусок кровавого мяса. Гиена хохочет и плачет вдалеке, но здесь, здесь спокойно. Света доедает бутерброд и отпивает немного воды из бутылки. Рядом со скамейкой покачивается папоротник. Он огромный, выше человеческого роста. Он древний. Людей еще не было, а папоротник был. Столько зверей исчезло, а папоротник стоит. Тур и птица додо исчезли, чубатый попугай и земляной гусь исчезли тоже. Стеллерова корова и сумчатый волк. И даже полузебра, полулошадь со странным именем квагга, которая предупреждала людей о хищниках, наивная тварь.

Тени тех, кто когда-то существовал, проходят медленной чередой перед Светой. Мамонты с маленькими ушами, чтоб их не отморозить, мамонты с трехметровыми изгибающимися бивнями. Мамонты, с которых клоками свисает шерсть. Мохнатый носорог, торжественно несущий два рога на морде. Два рога – он ими дерется, он ими трется о снег. Трехпалые верблюды идут и размахивают хоботками. Саблезубые тигры проходят с ревом, пещерные медведи бредут равнодушно. Стадо ящеров, похожих на птиц, и стая птиц, похожих на ящеров, – кожаные крылья, мех из перьев. Птицы и ящеры бегут на задних лапах, поводят мощными клювами. Ящеры и птицы, и их детеныши, которые только что вылупились из яиц и просят еды. Пробегают лошади с собачьими мордами. Утки высотой с человека неуклюже переваливаются. Проползают киты, покрытые шерстью, киты на четырех лапах. Ящеры с длинными шеями, с хохолками на голове, ящеры, покрытые панцирем, с рогами, с длинным хвостом в качестве руля и баланса, ящеры проходят громадными тенями, они щелкают клювами, цокают коготками, загребают воздух передними лапами. Они уже никому не страшны, они вымерли, Света смотрит на их призрачную кавалькаду и знает, что рано или поздно присоединится к ним и поведет за собой таких же, как она, тех, кто потерялся, отчаялся, заболел, сошел с ума, не выполнил обещанного, оступился, опозорил себя, некрасивых, неумных, не знающих, как жить, тех, кого не заметили, кого презирали, кого разлюбили, кого забыли, тех, кто оказался не нужен, ни при чем, не у дел, тех, которые кончились, еще не успев повзрослеть.

Она допивает воду, бросает пластмассовую бутылку и бумагу от бутерброда в мусорную корзину, стряхивает с себя хлебные крошки, вынимает из сумочки расческу и приводит волосы в порядок. Потом она смотрит на часы: пора возвращаться в кофейную палатку. Она проходит сквозь тени и выходит на главную дорогу зоопарка, в толпу туристов.

Георгий Иванович вышел пройтись, но ему не гулялось. Два раза он споткнулся, потом на него упала с неба капля, грозя дождем, вдали завыла сирена и оглушила его, чтобы потом так же неожиданно смолкнуть, сменившись воем возбужденных собак. Мимо шла женщина с пакетами, и, хотя они не были знакомы, Георгий Иванович улыбнулся ей, на что женщина поморщилась и быстро отвела взгляд. Что он ей такого сделал, подумал Георгий Иванович, улыбнулся только, и ладно бы, если б был молодой, хулиганистый, а то старик ведь, понятно же, что приставать не стану. Что же в голове у всех этих людей? Давнее сомнение снова посетило его: как быть, если все, что он слышал от народа в поездках по стране, на Байкале, на целине и на стройках, в такси и в электричках возле Москвы, в беседах с эмигрантами в Париже и Нью-Йорке, – что, если все, что говорили ему люди, всегда было обратным тому, что они думали. Что, если мужик жаловался, будто ему плохо, то было ему хорошо; а если ему и впрямь было плохо, то бахвалился, как все отлично. Что, если похвалить на бабе платье, то она его засунет в самый дальний ящик и никогда уже больше не наденет, все по той же загадочной вере, когда любое произнесенное слово воплощается в свою противоположность.

Вспоминалось, как завел однажды роман с роскошной барменшей, московской, между прочим, даже, кажется, с высшим образованием, о чем сообщала полюбовникам в начале утех, только чтобы спросить, уже натешившись вдоволь: ну что, будешь спать или будешь телевизор смотреть? Он, откинувшись на подушки, подложив руку под ее мощное плечо, предложил: а давай просто поговорим с тобой. О чем, удивлялась она. Так, о жизни – расскажи мне о себе. Она говорила что-то о соседках, о том, как хотела поменять квартиру, маялась, скучала и засыпала, не доведя рассказ до конца и ни о чем его не спросив. Вот тебе слияние душ. Кому оно нужно-то, слияние душ. Спи, любимая, спи.

Георгий Иванович повернул домой. Он оставил Валентину с медсестрой, и сейчас уже процедуры должны были подходить к концу. Он опять волновался перед встречей с женой, хотя они расстались всего минут сорок назад. Он каждый раз теперь волновался – ведь каждый раз он встречался не с той женой, с которой прожил много лет, и даже не с той, с которой только что расстался. Что-то беспрестанно изменялось в ней, что-то чужое и неожиданное каждый раз по-новому ошарашивало и пугало его.

В прихожей его встретила медсестра Любочка, быстро поздоровалась и сообщила: Валентина Витальевна назвала меня Глашей.

Любочка не отводит от него широко раскрытых глаз, как будто обвиняет в чем-то. Она могла бы быть комсомолкой шестидесятых, с этими распахнутыми глазами, с этой челкой.

Я ей объяснила, что я не Глаша, а она продолжает меня Глашей звать. И так упорно, знаете. Я подумала, может, что-то важное.

Хорошо, я разберусь, говорит Георгий Иванович.

На этот раз он не приглашает Любочку выпить, не рассказывает об Америке. Он подает ей пальто и открывает дверь. Он устал.

До свидания, Георгий Иванович, говорит она, я завтра опять приду в то же время.

Георгий Иванович кивает на прощание, у него нет сил говорить. Он идет на кухню, где руки сами тянутся за стопкой. Раньше он был равнодушен к алкоголю. Он пьянел от беседы, от женской красоты, от того, что в степи цвели маки, от быстрой езды, от прожекторов, от аплодисментов, от звука собственного голоса. А сейчас он так безысходно трезв. Так отчаянно трезв, что нужно выпить, чтобы расслабиться.