Думая о смерти, я думаю о тебе — думая о тебе, я думаю о будущей жизни. Вдруг мы друг друга не узнаем?

Душа, летучая мышь из ада, лети в Россию — горят ее купола и полыхают закаты. Садись, барин, в сани, пей водку и гони лошадей по смоленской дороге — слышишь, там, вдали, какая музыка играет?

Он получил твои письма, и домик горит окнами, мелькают шутовские колпаки в разноцветных всполохах. Ждут жениха или именинника. Денис? разве его звали Денис?.. Я хочу покоя.

В тех садах играет музыка, в тех садах бассейны с дельфинами, надувные звери прыгают в подкрашенных облаках. Там просто хорошо и много света. Оттуда я писал бы тебе бесконечные письма, потому что только в тексте живет моя душа, и остановка текста равносильна духовной смерти. Текст — мое добровольное заточение.

Текст. Текст. Текст.

Сад. Сад. Сад.

Денис. Денис. Денис.

Звезда. Звезда. Звезда.

…Я помню, мы опять забрели в наш парк, погруженный в зимнюю летаргию. Аттракционы не работали, только слот-машины в павильоне подмигивали и просили денег. Я сделал интересный снимок: красногрудый снегирь на плече статуи Ленина. Потом мы пили черный кофе и вместе обсуждали наивный план нашего отъезда с исторической родины; ты был в своей смешной шапке, шмыгал простуженной носопыркой и, развесив уши, слушал мой беллетристический бред: Два изменника родины умолкли, когда в стеклянную банку кафе завалилась нейлоново-шерстяная компания возбужденных лыжников — от них валил пар, как от лошадей после зимнего рейсинга. Кажется, я был немного пьян, и в моей горячей голове вырастали джунгли совершенно фантастических планов. Сейчас мне до смешного понятно, что эмигрантом я стал задолго до моего отъезда на Запад. Я уже давно не жил в России моих сограждан, не врастал корнями в родное нечерноземье — я рос корнями в небо, и все в моей жизни было наоборот, как восьмерка, перевернутая с ног на голову, как твой восьмой класс, и даже год моего рождения спокойно можно перевернуть вверх тормашками — 69. Да и арлекины мои как-то приуныли на этой шестой части суши, они давно помышляли превратить жизнь А. В. Найтова в бродвейское шоу, но среди родных берез, серпов и колосьев где же найти благодарных зрителей?

В свой день рождения ты был грустен — домашняя вечеринка по этому поводу прошла, видимо, бездарно. Три школьных товарища. «Почему у тебя нет настоящего друга?» — «Да есть! Точнее, был — Алексей, но мне с ним сейчас неинтересно совсем, он влюбился в одну куклу с лицом младенца. Из параллельного класса. Анечка. Похожа на флакон из-под дорогого парфюма. Ты знаешь, что я люблю тебя?» — говорит Денис, прибежав ко мне поздно вечером, сразу после торжества. Принес кусок торта с пошлой кремовой розочкой. Но я на седьмом небе от счастья. Сердце прыгает в груди. «Прости, я розу помял немного по дороге,» — извиняется Денис, заикаясь от волнения: Он ждет, что я первым обниму его, но я решил поиграть — стараюсь казаться безразличным и холодным как змея. Не понимая, в чем дело, он краснеет, кусает губы. Как восхитительно, что бельчонок не умеет срывать свои чувства: Мне бы так: Не в силах более продолжать ледяную пытку, я объявляю, что этот кусок торта я отдам зайцу.

— Какому еще зайцу? — удивляется Денис, но уже приготовился улыбнуться, предчувствуя сюрприз.

— Твоему зайцу! — отвечаю, и, взяв Дениса за руку (у него даже ладони вспотели от волнения!), ввожу его в комнату. За моим письменным столом в плетеном кресле сидит огромный розовый плюшевый заяц в клетчатой кепке и зеленом шерстяном шарфе. Этого монстра, порожденного чей-то нездоровой фантазией, я купил недавно по пьянке, помня о дне рождения моего звездного мальчика. Когда я волочил зайца домой, издалека могло показаться, что плывут два смертельно пьяных собутыльников и один из них просто не стоит на ногах. Прохожие улыбались и оглядывались, я тоже почему-то всем улыбался и мысленно благословлял каждого встречного.

— Вот, — говорю, — мой подарок. Шарф можешь носить сам, взамен того, сгоревшего на волжском берегу. А кепка, увы, не снимается — пришита намертво. Но я тебя и без кепки люблю.

С зайцем Денис мгновенно подружился и сразу же придумал ему имя: Ботаник Багратион. Связь великого полководца с розовым гигантом он так мне и не пояснил, но имя почему-то очень подходило к этой заячьей морде.

В тот вечер мы несколько раз достигали оргазма. Я превратился в неопалимую купину страсти. Взмокшие и пьяные от счастья, мы вместе встали под душ и даже в ванной умудрились повторить старинный ритуал любви; я уже не боялся делать это по программе «максимум» — тем более, что Денис сам просил меня об этом. В тот вечер мой юнга впервые попросил у меня сигарету. Мы вместе закурили. Устроившись в кресле перед камином, уютно обернувшись мохнатым пляжным полотенцем, бельчонок рассказывал мне о новом учителе литературы, пришедшем мне, развратнику, на замену. Я поймал себя на том, что начинаю ревновать дальнего коллегу не только к тому, что он имеет счастье учить моего мальчика, но и к литературе в целом: Вот это новости! Спокойно, Найтов, спокойно, не довлей над Наследием.

Домой Дениса я отвез на такси. Черный юмор судьбы: на вызов приехал тот самый краснорожий водила, проводивший в последнюю дорогу незабвенную Алису — это был коинцидент в квадрате, потому что теперь на заднем сидении ехал Ботаник Багратион — тоже, своего рода, неживое тело. Это совершенно невероятно! Наш зимний городок хранил столько призраков в своей очарованной замкнутости и отстраненности: Таксист меня, конечно, узнал и усмехался всю дорогу, поглядывая в зеркало на Дениса, обнимающего Багратиона. Таксист начал было вспоминать тот знаменательный вечер, но я демонстративно не вступал в беседу. Наверное, он обиделся. Но какое мне до него дело? А все-таки как прекрасен наш странный, безумный мир, в котором я имею честь пребывать до своего туманного и окончательного конца. Если бы смерть была трагедией, ее бы просто не существовало. Все равно арлекины не умирают: ну разве что от любви, да и то ненадолго.

Я влюблен в любовь,

верю в веру

и надеюсь на надежду.

…Весна пришла, как всегда, неожиданно. Ветер, свежий ветер перемен рвал мои паруса — чувство обжитости и исчерпанности жизненного пространства опять посетило меня: желание любых, каких бы то ни было перемен вылилось даже в смехотворной форме — каждый день я как параноик переставлял мебель в комнатах, сжег свой двухлетний дневник, обновил гардероб и подстригся так коротко, что сразу стал похож на молодого румяного лейтенанта. А может быть, это мир стремительно менялся вокруг, а я только подстраивался: Действительно, в тот год над нашими головами проходил Парад Планет, и комета Галлея опять задела наш шарик своим павлиньим хвостом: С каждым днем я люблю тебя больше и больше, и тем сильнее щемила в сердце мифологема разлуки.

Снегири больше не прилетают, но за окном какое-то фантастическое множество синиц. Боже мой, сколько синиц! Искреннее удовольствие рассматривать их сквозь тяжелый бинокль. Волшебная голубоглазая оптика Сваровского. Иногда в окуляре плавится солнечный блик как золотой рыбий жир детства. Весной меняется даже структура физических тканей, и это заметно по Денису — все его соки играют в голубых жилках, он легко краснеет по самому ничтожному поводу, а глаза: Глаза разыгравшегося жеребенка.

Несмотря на то, что я в недавнем прошлом был учителем Дениса, я учился у него гораздо больше. Магия любви: вдруг открывается второе зрение, и мы начинаем смотреть на мир глазами любимого человека и понимаем, что до этого прозрения были совершенно слепы и одурачены. Акварельный островок позднего детства. Вот он, свежий, простой мир в первозданном замысле Креатора, без оптических обманов Сваровского и кривых зеркал поясничающих арлекинов. Дети разных стран лучше поймут друг друга, чем объевшиеся жареными дикобразами политики. Дети геополитичны — они не граждане отдельной страны, но граждане мира: Денис грызет яблоко, и яблоко в его руке похоже на земной шарик, а континенты — откусы. Сегодня в постели он был похож на резвого дельфиненка, и я, обняв его, нырял в теплых, солнечных и пенистых волнах, прогретых солнцем и намагниченных луной.