– …Нукыся… сборник кроссвордов для долгих путешествий… подушечка… тальк… капкан на комаров… разговорник… пакет, в который рвать… о-о!

Аудитория, которая за время этой литании умудрилась вопреки всем физическим законам ужаться так, чтобы оказаться еще дальше от нянюшки, внимала ее речам с расширившимися от потрясения глазами.

– Что такое? – осведомилась матушка.

– Как ты думаешь, эта телега часто делает остановки?

– А в чем дело?

– Нужно было сходить кой-куда на дорожку. Прошу прощения. Это все от качки. Кто-нибудь знает, в этой коробке есть туалет? – бодро спросила нянюшка.

– Э-э, – произнес предполагаемый шпион, – обычно мы ждем до следующего города, ну а в самых крайних случаях…

Он вовремя прикусил язык, чуть было не добавив: «И окно сойдет». Для мужчины, путешествующего по ухабистым деревенским дорогам, это действительно был выход. Однако «шпиона» остановило ужасное предчувствие, что сидящая рядом с ним кошмарная старушка может отнестись к его предложению всерьез.

– До Охулана совсем недалеко, – пробормотала матушка, тщетно пытавшаяся чуть-чуть подремать. – Подожди капельку.

– Этот дилижанс в Охулане не останавливается, – подсказал «шпион».

Матушка Ветровоск подняла голову.

– Раньше не останавливался, – поправила она «шпиона».

Господин Бадья сидел в своем кабинете, пытаясь разобраться в бухгалтерских отчетах Оперы.

Но тщетно. Раньше у него никогда не возникало трудностей с бухгалтерскими документами, однако эти бумажки были родственны бухгалтерии примерно в той же степени, в какой песок родствен часовому механизму.

Нечаст Бадья всегда любил оперу. Он, правда, ничего в ней не понимал, но океан, к примеру, он тоже не понимал, и что ж теперь, ему нельзя любить океан? Оперу он рассматривал как дело, которым вполне можно заняться, скажем, на пенсии. Кроме того, предложение было слишком выгодным, чтобы упустить его. В бизнесе, которым он занимался до сих пор (оптовая продажа сыра, молока и их производных), наступили суровые времена, поэтому Нечаст Бадья и решил пуститься в более спокойные воды мира искусств.

Предыдущие владельцы поставили несколько очень даже неплохих опер. Жаль, что их гений не распространялся на бухгалтерскую отчетность. Создавалось впечатление, что деньги снимались со счетов в любой момент, когда возникала потребность в наличных средствах, а система финансовой отчетности главным образом состояла из записок на клочках бумаги типа: «Взял тридцатку, чтобы заплатить К. Верну в понедельник. Р.». Кто такой Р.? А К. кто такой? И зачем он взял деньги? В мире сыров и молочных продуктов такие штучки никому не сходят с рук.

Дверь отворилась. Бадья оторвался от записей.

– А, Зальцелла, – приветствовал он. – Спасибо, что заглянул. Ты случайно не знаешь, кто такой К.?

– Нет, господин Бадья.

– А Р.?

– Боюсь, что и его я не знаю. – Зальцелла пододвинул себе стул.

– У меня на это ушло все утро, но в конце концов я все-таки подсчитал, что за пуанты мы платим более полутора тысяч долларов в год, – с этими словами Бадья помахал бумажным листком.

Зальцелла кивнул.

– Да, на кончиках пальцев они здорово протираются.

– Но это же нелепо! Я до сих пор ношу башмаки отца!

– Только пуанты – это не башмаки вашего отца. Скорее они похожи на перчатки для ног, и очень тонкие, – объяснил Зальцелла.

– Да ну? Ничего себе перчаточки! Стоят семь долларов пара и снашиваются мгновенно! За несколько представлений! Должен же быть какой-то способ сэкономить…

Зальцелла смерил нового работодателя долгим, холодным взором.

– Может, нам стоит попросить балерин проводить побольше времени в воздухе? – наконец предложил он. – Ну, подкинут их в несколько раз больше, с них ведь не убудет.

Лицо Бадьи приняло озадаченный вид.

– А что, это сработает? – подозрительно спросил он.

– Если балерин все время будут швырять туда-сюда, им не придется ходить. А значит, пуанты будут меньше изнашиваться, правильно? – ответил Зальцелла тоном человека, которому точно известно, что в этой комнате он самый умный из присутствующих.

– А ведь и верно. Точно. Поговори с главной по балету, хорошо?

– Обязательно. Уверен, она с восторгом отнесется к нашему предложению. Ну надо же, одним махом вы урезали расходы наполовину.

Бадья просиял.

– Что очень кстати, – продолжал Зальцелла. – Поскольку есть один вопрос, который мне хотелось бы с вами обсудить…

– Да-да?

– Помните, у нас раньше был орган?

– Был? В каком это смысле был? – воскликнул Бадья. – Судя по всему, речь пойдет об очень дорогостоящих вещах. Ладно, выкладывай. Что у нас имеется?

– У нас имеются много-много трубок и кое-какие клавиши, – отрапортовал Зальцелла. – Все остальное восстановлению не подлежит.

– Но что случилось? Кто посмел?

Зальцелла откинулся на спинку стула. Вообще-то, человек он был незлобивый, но сейчас Зальцелла неожиданно ощутил, что получает немалое удовольствие от происходящего.

– А скажите, господин Бадья, – спросил он, – когда господа Пнигус и Кавалья продавали вам Оперу, они случаем не упоминали ни о чем… гм… сверхъестественном?

Бадья поскреб в затылке.

– Э-э… вроде упоминали. После того как я подписал договор и выложил денежки. Они вроде как пошутили. Сказали: «О, кстати, ходят слухи, что в Опере водится призрак, причем не просто призрак, а в смокинге, ха-ха, смех да и только, ох уж эти творческие натуры, ну прям как дети малые, ха-ха, но на всякий случай, чтобы не столкнуться с настоящим бунтом, никогда не продавайте на премьерах билеты в восьмую ложу, ха-ха». Я хорошо помню эти их слова. Когда платишь тридцать тысяч долларов, память как-то вдруг обостряется. А потом Пнигус и Кавалья сразу убыли. На довольно быстром экипаже, как мне теперь припоминается.

– О! – Зальцелла почти улыбался. – Ну что ж, теперь, когда чернила уже давно просохли, пожалуй, стоит просветить вас относительно небольшой детали…

Птички пели. Ветер, словно погремушками, играл сухими коробочками вереска. Поднеси ухо к одной из них – и слышно, как внутри перекатываются и погромыхивают семена.

Матушка Ветровоск обследовала кюветы в поисках интересных трав.

Высоко над холмами сарыч издал пронзительный крик и ушел в вираж.

Дилижанс стоял на обочине – хотя на самом деле должен был вовсю нестись по дороге по крайней мере в двадцати милях отсюда.

Наконец матушке надоело. Она бочком придвинулась к скоплению кустов дрока.

– Эй, Гита, ты там как?

– Прекрасно, прекрасно, – откликнулся приглушенный голос.

– По-моему, возница начал проявлять легкие признаки нетерпения.

– Природу торопить бесполезно, – последовал философский ответ.

– Ну, я-то здесь ни при чем. Это ведь ты сказала, что на помеле слишком дует.

– Слушай, Эсме Ветровоск, лучше сделай кое-что полезное, – послышалось из-за кустов. – Буду очень тебе обязана, если ты нарвешь мне щавеля или лопухов.

– Щавеля и лопухов? И что ты намерена с ними делать?

– Я намерена сказать: «О, какое счастье, большие листья, как раз то, что мне нужно!»

На некотором расстоянии от кустарника, в котором нянюшка Ягг приобщалась к природе, раскинулось безмятежное под тихим осенним небом озеро.

В камыше умирал лебедь. По крайней мере, ему пришло время умереть.

Однако возникла непредвиденная заковыка.

Смерть, утомившись, присел на бережку.

– ПОСЛУШАЙ, – сказал он. – Я ЗНАЮ, ЕСТЬ ОПРЕДЕЛЕННЫЙ ПОРЯДОК. ЛЕБЕДИ ПЕРЕД СМЕРТЬЮ ПОЮТ. ПОЮТ ВСЕГО ОДИН РАЗ В ЖИЗНИ – И КАК РАЗ ПЕРЕДО МНОЙ. ИМЕННО ОТСЮДА И ПОШЛО ВЫРАЖЕНИЕ «ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ». ТАК ТРОГАТЕЛЬНО. ДАВАЙ ПОПРОБУЕМ ЕЩЕ РАЗ.

Из тенистых закоулков своего одеяния он извлек камертон и слегка тронул его косой.

– ВОТ НУЖНАЯ НОТА…

– Не-ка! – ответил лебедь, качая головой.

– ПОЧЕМУ? ТЕБЕ ЧТО-ТО НЕ НРАВИТСЯ?