Конечно, я плохо помню, что было на том концерте. Помню только, как мы волновались и ждали, когда придет наша очередь. Под простынями мы прятали свои маки и боялись их измять. Песня о маках должна была завершать концерт.

Наша воспитательница тревожилась, как бы Тайка не перепутала: надо было поднести букет маков сначала к портрету товарища Сталина, а потом — отдать командиру, потому что он защищал нас от немцев.

И пришел долгожданный момент, когда ударили наши бубны и трензеля, запели губные гармошки, и мы начали:

Мы постепенно поднимали руки с цветками, и в коридоре становилось все веселее, краснее, и наши голоса крепли:

Мы стали размахивать маками, получилось поле маков, волнующихся под ветром.

Воодушевленные, мы продолжали:

Из-за кроватей вышла, стуча костылями, Тайка. Она начала собирать цветы, и пока она обходила кровати, мы все повторяли, как застрявшая пластинка:

Вот Тайка доковыляла до последней в ряду кровати и «сорвала» последний цветок.

Букет скрывал ее лицо и едва помещался у нее в руке. Ей пришлось теперь идти на одном костыле. Зато цветы очень красиво колыхались от ее неровной походки.

А мы, торжествуя, с силой ударили свободными теперь руками в бубны и трензеля и грянули:

Тайкин костыль, прислоненный к чьей-то кровати, поехал по скользкому полу и с грохотом упал. Но она даже не оглянулась и подошла к портрету Сталина, опираясь на оставшийся костыль и крепко прижимая к себе проволочные стебли наших маков.

Она отдала костыль нянечке, которая стояла к ней ближе всех, обеими руками, покачнувшись, протянула букет портрету. Мы дружно повторили:

Тайка стояла, не шаталась, и мы загремели хором:

— Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство!

Теперь Тайка сунула букет командиру прямо в лицо, она устала стоять на одной ноге без костыля.

А командир взял букет и вдруг заплакал. И опустил лицо в цветы.

Маленькая взъерошенная Тайка стояла перед ним, подняв лицо и разинув рот. Ее серый халат всегда сбивался из-за костылей, на груди и на спине получался мешок, как будто там были горбы.

Тайка совсем не была горбатой, у нее болел тазобедренный сустав и правая нога от этого сильно укоротилась. Ну подумаешь, хромота! А командир, наверное, подумал, что она и с хромотой и с горбами, и ему стало ее жалко...

Как мы были поражены, что настоящий боевой командир ни с того ни с сего, да еще на празднике, да еще перед всем честным народом и перед портретом товарища Сталина, заплакал! Как же так? Он же — взрослый! Он — военный! Он — командир!..

Мы притихли, как мыши.

Но тут доктор Ваграм Петрович улыбнулся Тайке, обнял ее, поцеловал в щеку и захлопал.

И все няни, сестры, врачи, воспитательницы и старшие дети захлопали. Тогда и мы принялись бить в ладоши, и Тайка, раскрасневшаяся и гордая, вернулась к своему упавшему костылю.

— А мой папа никогда не плачет! — говорили мы друг другу, когда нас развозили по палатам.

Наш номер с маками оказался лучшим! Нам дольше всех хлопали!

Нас очень хвалили за маки.

Да, наши маки были совсем как настоящие. Но их никогда не грело солнце, не качал ветер, в них не забирались пчелы, на них не падала утренняя роса. И живой водой их спрыснуть нельзя, они совсем размокнут, и бумага расползется, вылезет голая проволока и повиснут нитки в катышках клея...

Зато они будут стоять у портрета товарища Сталина на полочке! И все, кто на них посмотрит, скажет, что мы — молодцы, настоящие мастерицы... Может быть, даже кто-нибудь расскажет товарищу Сталину о наших маках... И он очень обрадуется.

Жизнь шла своим чередом.

Позвоночник мой окреп, и мне разрешили вставать. Сначала меня ставили на пол около кровати на две минуты (так кружилась голова, что я не успевала ничего почувствовать), потом — на четыре, на шесть — до десяти минут, и снова: на две, на четыре... (С утра готовишься к великому моменту вставания!). Голова больше не кружится почти, только ноги слабые дрожат, зато все видишь совсем по-другому. Весь мир открывается с иной стороны. Какое блаженство — стоять!

И вот уже я встаю на двадцать минут. Приходит медсестра, развязывает лямки, снимает «баранки» с рук и ног, я быстро-быстро расшнуровываюсь, на меня с завистью глядят с соседних кроваток. Меня вставляют в толстый гипсовый корсет и плотно зашнуровывают. И наконец ставят на тряпочный коврик, который я сама для этой цели сплела. Я стою, ухватившись за холодную железную спинку кровати, рассматриваю заново такую знакомую палату. Оказывается, стоящему на ногах человеку мир представляется совсем не таким, как лежащему. Сдвигаются стены, палата становится меньше и доступнее. Мечты могут сбываться: вот я научусь ходить и дойду до пианино, я сама дотронусь до клавиш... А если кто-нибудь из ребят уронит игрушку, я подниму!

Я научилась ловко елозить на тряпочном коврике вокруг своей кровати, держась то за ее спинки, то за железную раму.

Наступил великий день, когда медсестра вывела меня в коридор! В тот самый, таинственный, бесконечно длинный, где всегда шла деятельная жизнь, откуда слышались шаги несущих нам еду, лекарства, новости, развлечения... В коридоре лежали красные ковровые дорожки, стояла пальма. Какая роскошь!

У меня кружилась голова. Как далеко от стены до стены... А сестра говорила: «А ну-ка, иди сама...» Разве я когда-нибудь смогу пройти такое расстояние? Это казалось невозможным. Пальма в конце коридора расплывалась в моих глазах. Ноги у меня дрожали и подламывались от страха.

И тут, слегка толкнув меня острым локотком, из двери нашей палаты выскочила Тайка. Скользнула по мне с презрением черным глазом, гордо вскинула голову и лихо заковыляла прямо по середине коридора, по красному ковру. Костылики ее сухо постукивали.

От пояса до колена левой ноги Тайка закована в гипсовый корсет. Белым хвостиком мотается подол рубашки. Больная нога намного короче и тоньше здоровой. Худая, слабая, она беспомощно висит над полом. Правая нога с шиком бьет пяткой в пол, она смуглая, крепкая. Тайка может даже бегать на костылях. Она их небрежно ставит, словно вбивает в пол, и небрежно бросает тело вперед. Она не касается костылей подмышками, она идет на руках. Руки у нее сильные, плечи широкие и приподняты вверх, от этого шея кажется короткой. Но какая она тоненькая, Тайкина шейка! Черная головка вертится на ней, как флюгер.

Эх, если бы мне дали костыли! Я бы тоже не побоялась ходить по середине коридора. А без них... Не на что опираться. Нет, не могу...

Я завидовала Тайке, даже под ложечкой сосало. А Тайку ждала тяжелая хромота на всю жизнь...

Уже через месяц я настолько окрепла, что могла разгуливать по палате, не держась за спинки кроваток. Перестала завидовать Тайке. Костыли больше не были для меня предметом мечтаний. И страх перед Тайкой у меня прошел. А она вдруг стала почему-то передо мной заискивать. И, наконец, пообещала показать мне свою тайну, которую никто не знает. Все в палате уже давно говорили об этой тайне, спорили, даже ссорились, пытаясь угадать, что прячет Тайка под одеялом, что она там подолгу разглядывает, накрывшись с головой и сделав маленькую щелку для света. Редкие посвященные почему-то упорно молчали, краснели и даже отворачивались, когда у них пытались что-нибудь выведать самые любопытные Тайкины недруги.

Я уже была отчасти нездешней, меня готовили к выписке. Я должна была уехать к бабушке далеко на Север. Говорили, что там дома из оленьих костей, покрытые шкурами, и живут в них дикие люди, закутанные с головы до ног в оленьи шкуры. Рассказывали эти удивительные вещи самые начитанные, самые авторитетные люди нашей палаты. Им бы тоже хотелось пожить в доме из оленьих костей!