Следующий эпизод, тоже связанный с фотографиями, произошел уже на севере, у бабушки Жени, когда я училась в четвертом классе. Ко мне пришла одноклассница Верка, дочка шофера из пожарной команды. Я показывала ей семейный альбом:
— Вот мой дедушка.... Вот они с бабушкой продают ромашки. Это бумажные цветы, их делали студентки и продавали, чтобы собрать деньги на лечение бедных студентов, больных чахоткой. Видишь, у бабушки через плечо лента с надписью: «Борьба с чахоткой».
— А почему у твоего дедушки погоны? А вот здесь у него китель белый! Ишь какой, богатый, наверное. Он что, белый офицер? А сейчас он где живет? — Верка смотрит на меня подозрительно. Вот, оказывается, где враг окопался!
Я перепугалась:
— Да он давно умер! Мама еще маленькая была... И вовсе он не офицер. Он студент-железнодорожник. У студентов-железнодорожников и сейчас форма с погончиками. Помнишь, из техникума из Ухты Петька приезжал? Наши мальчишки посмотрели на его черную шинель с золотыми пуговицами и тоже захотели учиться в железнодорожном техникуме...
— А-ааа... — Верка многозначительно прищурилась. Ей, наверное, было обидно, что не удалось узнать страшную семейную тайну и разоблачить меня. Она хоть и пришла в гости, но почему-то ненавидела меня, и я это чувствовала и пыталась победить ее ненависть.
— Я знаю, — сказала Верка, подумав, — студенты и гимназисты все были из богатеньких... У них вон какие лица, у всех твоих родственничков: чистенькие... И одежда — кружева да новенькие мундирчики... Сразу видно, что не из простых.
— У дедушки отец-инженер умер, когда ему было пять лет. И мама его одна растила, больше не вышла замуж.
Она хоть и в кружевах и перчатках, а работала в кондитерском магазине. Мода была такая... Кружевная.
— Ну да, работала! Так я тебе и поверю! В таком пальто, с зонтиком, и работала? Да она барыня, сразу ясно! Продавщицы такими не бывают. Вот наша тетя Рая разве ходит с зонтиком и в лакированных туфельках. В магазине грязно, селедкой воняет, там не покрасуешься, и холодно, дверь-то всю зиму нараспашку... Продавщица ходит в ватнике и в фартуке клеенчатом, и руки у нее в селедке... А у твоей прабабушки и маникюр, наверное. Барыня она, и белье ей домработница, наверное, стирала. И веника в таких пальчиках не держат. И все твои родственнички — барчуки!
— И вовсе нет! Бабушка и ее братья, которые в мундирчиках, потому что все они тут студенты, — все они тоже сироты. Они жили очень бедно. Учились и работали. Их без отца осталось семь детей с неграмотной матерью. Но они так хорошо учились, что их в гимназии освободили от платы за учение и дали работу — готовить к урокам богатых учеников-двоечников. Бабушка начала работать в десять лет!
Но Верка недоверчиво фыркнула и отбросила альбом. А я от страха предала всех своих родных. Я бы предпочла, чтобы с семейных фотографий вместо всех этих умных, красивых, интеллигентных людей смотрели бы дикие лица со следами пьянства и невежества...
Больше я не показывала семейный альбом своим одноклассникам.
Кроме национализма и классовой ненависти, отравляла нашу жизнь шпиономания, которой и я заразилась в конце концов. Источником заразы для меня оказалась книга про шпиона-дедушку, который прятал свою шпионскую рацию в погребе, а провод от нее провел в ножку стола. Все думали, что этот дедушка хороший и очень любит сироту — свою внучку-отличницу. И вдруг эта девочка повесилась. Дедушка ходил едва живой от горя, все его жалели, но это оказалось притворством. Умный следователь доказал, что дедушка сам повесил несчастного ребенка. Внучка полезла в погреб за картошкой, когда дедушка связывался по рации с фашистами. Он схватил девочку и повесил, чтобы она никому не рассказала, что он — враг.
Эта книга меня перепугала. Ведь моя бабушка была осуждена по подозрению в шпионаже! Она смеялась и говорила, что ее «дело» называется «пшик» и что многие люди пострадали по «пшику».
Но я провела обыск, и в ящике шкафа под носками нашла завернутые в бумажку два золотых зуба.
Ни в ножках стола, ни в ножках стульев никаких проводов не было. Это меня немного успокоило. От крышки погреба в кухню тоже не тянулись никакие замаскированные провода. Вот она, крышка, из таких же точно досок, как весь пол в кухне. Вот тяжелое железное кольцо, чтобы за него поднимать крышку погреба. А там, внутри, я была с бабушкой Женей и видела только картошку, бутыли с ягодами на пыльных полках, банки с кислой капустой и солеными грибами... Там, внизу — пыль, влага, холод... Никаких секретов бабушка в погребе не держала.
Но чьи это зубы, почему они спрятаны под носками?
Я обшарила все углы. В столе нашла пачку писем. Там все было только про меня, как я ползаю, что говорю, как дергаю за хвост кота... Ничего шпионского.
Все-таки почему эти золотые зубы завернуты в бумажку? Что-то за этим кроется... Оказалось это — бабушкини зубные коронки, которые она попросила доктора снять и сделать взамен железные, чтобы никакому дураку не захотелось ее из-за этих коронок убить.
...А в эвакуации в Сибири мне пришлось страдать за то, что я — москвичка. Там ребятишки давали обидные прозвища эвакуированным москвичам и показывали свое презрение.
— Вы, москвичи с... войну затеяли! — гневно говорил мне какой-нибудь сопливый абориген и махал перед моим носом кулаком. — Всех бы вас — к стенке! Из пулемета: тах-тах-так-так-так-так!..
Я помню какой-то бесконечный пол в большой избе, который я мыла, постанывая от боли в спине. Туберкулез потихоньку тлел и разгорался в костях. Помню какого-то тяжеленного капризного младенца, я его нянчила, таскала на руках. Он не хотел ходить сам и оглушительно вопил, как только я пыталась спустить его на пол, чтобы дать отдых вечно ноющей спине...
И ведро с водой, плещущей на ноги... Я тащила его на огород, скособочившись. Там грядки были — до горизонта. Ведро за ведром... И тихонько плакала от отчаяния, что огород такой большой, а ведра — невыносимо тяжелые. Потом картошку надо было окучивать. После нескольких ударов тяпкой о землю ее уже не поднять , а боль в спине звереет... Но нельзя отдохнуть, нельзя никому пожаловаться — побьют...
Другой хозяйкин сын, постарше, был горбатый мальчик. Он на мне вымещал свою обиду на жизнь. Однажды он меня столкнул с печи, куда меня послали достать новый веник. Я упала спиной об пол. А он смотрел на меня сверху и смеялся:
— Горбатая будешь, как я! Горбатая москвичка!
От удара я не могла не то, что вскрикнуть, вздохнуть. Пол словно ринулся мне навстречу, когда я летела вниз, и на нем я долго корчилась, пока восстановилось дыхание.
Помню, что когда я попала в больницу, меня отучали от привычки быстро втягивать голову в плечи и поднимать над ней скрещенные руки, чтобы руками принять удар, когда ко мне кто-нибудь подходил погладить по голове или что-нибудь дать. Так отпрыгивают бродячие собаки от протянутой к ним внезапно руки... Кроме того, мне пришлось отвыкать ругаться матом.
И еще одно тяжелое, почти кошмарное воспоминание о моем горбатом хозяине. Казнь гусеницы.
У меня жила в спичечной коробке гусеница Катя. Мне было совестно держать живое существо в плену, но уж очень хотелось увидеть волшебное превращение гусеницы в бабочку. Я беспокоилась: хватает ли ей воздуха, не слишком ли ей темно, тесно и жестко. Сделала подстилку из самого мягкого листика. Оставила щелку для воздуха — фортку, в которую нельзя протиснуться, но дышать — можно. Я держала коробок в кармане и поминутно опускала туда руку, щупала коробок и тут же вынимала, подносила к уху, слушала таинственный шорох... Срывала самые сочные на мой взгляд травинки и листки и засовывала их в коробок, чтобы гусеница ела, толстела и быстрее превращалась в бабочку. Иногда я пыталась угадать по шороху: уже бабочка там или еще гусеница. Я мечтала о моменте, когда вдруг открою коробок и больше не увижу гусеницы — двоюродной сестры противного червяка.
Вместо нее, ползающей по увядающим листкам, на волю выпорхнет бабочка с большими крыльями, она полетит, а я буду бежать за нею по траве...
