Слова давались с трудом, грудь сдавило, что и не выдохнешь лишний раз.

— Я как раз подвожу, — Пустынников снова встал. — Пить хотите?

— Да.

Дверь открылась и закрылась.

С подоконника слепо смотрел безглазый человечек. Человечка было жалко. Один ведь совсем останешься, сказал ему Виктор. Даже если в твоей остроконечной голове будет звучать голос, ты все равно останешься один.

Это печально.

— Вот, пейте, — Пустынников, появившись, прижал к губам Виктора стакан.

Вода отдавала пумпыхом. Виктор сделал несколько глотков.

— Все.

— О Неграше. — Пустынников поставил стакан рядом с человечком и сел. — Я прикидывал так и эдак, не знаю, удовлетворит ли вас моя версия, но она, наверное, более-менее правдоподобна. Неграш — наш ключ. Он мог исчезнуть, как мне видится, только в одном случае. Вернее, в двух. Или на нем произошел сбой, или голос сам выключил его из своей "сети".

— Чтобы потом искать?

— Вы опять применяете человеческую логику. Да, чтобы потом искать. Я не могу ответить, почему. Если Неграш жив, мы не видим, не замечаем его, так как нами управляет голос. Грубо говоря, он отводит нам глаза от несуществующего для него объекта.

Виктор усмехнулся.

— И он может сидеть сейчас рядом со мной?

— Именно, — наклонившись, Пустынников посмотрел Виктору в глаза. — Только обрабатываете зрительную информацию не вы, а за вас.

— И как тогда?

— Не знаю. Вполне возможно, он мучается тем же вопросом. Ходит по улицам, пытается…

— Шляпа! — крикнул Виктор. — У меня пропала шляпа!

— Извините, — наморщил лоб Пустынников, — при чем здесь…

— Ну как же! Он может пытаться воздействовать на предметы, что-то пропадает из-под носа, что-то появляется. Он мог взять мою шляпу.

— Она точно пропала?

— Да, — Виктор закрыл глаза, пережидая резкий приступ боли. — Оставлял позавчера с одеждой в доме. Все… все есть, шляпы нет.

Пустынников качнулся на стуле.

— Знаете, это да, — прошептал он. — Я как-то совершенно… Он мог что-то писать мне… нам. Оставлять на стенах. А я, старый дурак… Я почему заговорил про рецессии-ремиссии? Я предполагаю, что это его заслуга. Пятнадцать лет, двадцать четыре года назад. У меня есть совершенно безумное предположение. Я уже говорил: там, в кратере, была засечена аномальная зона. И посажена станция. Может, там что-то нарушили? Не сразу, а как раз через два года семь месяцев. Сейчас нельзя сказать определенно, но вдруг? Вдруг он пытается починить нарушенное? Его успехи — это наши дурацкие коллективные порывы. Я думаю, сложный механизм…

Виктор открыл глаза.

— А что делать мне?

— Вам? — Пустынников, казалось, озадачился. — Не знаю. Мне важно было донести. Это моя миссия — донести. Так сложилось. Дальше уже вы. Не просто же так присылает… Вам, наверное, надо попытаться закончить свое. Попросить, добиться. Если смог Неграш, то вы тоже.

Он потер лицо ладонями.

— Хорошо, — сказал Виктор. — Теперь меня можно развязать?

— Да, наверное, — вяло отозвался Пустынников.

Он встал, из кармана на фартуке достал небольшой нож. Сначала, с кряхтением присев, разрезал веревки у Виктора на ногах, затем, замирая на секунду, на две, сбоку перепилил моток, стянувший следовательскую грудь. Запястья освободил последними.

— Все, — он отступил.

Выроненный нож острием воткнулся в пластик пола. Пустынников даже не подумал его поднять, стоял, смотрел рыбьим взглядом, как Виктор пинает стул, как стонет и разгибается, держась за спинку.

— Ну что, я пошел? — спросил Виктор.

Боль маячком пульсировала в солнечном сплетении. Старика хотелось ударить, но Рыцев сдержал себя. Не дождавшись ответа, прошел к двери. Затем вернулся.

— А мертвецы? — заглянул он Пустынникову в лицо. — Что с мертвецами?

— Что? — очнулся Пустынников. — Мертвецы? Нет, не знаю. Не важно это, я важное… Я сказал, я наконец все…

Он умолк, словно в нем, как в старинной заводной игрушке, раскрутилась пружина.

Виктор постоял с минуту, сплюнул под ноги и, уже не оборачиваясь больше, вышел сначала в зал с прилавком, а затем и вовсе вон, наружу.

Ощущение было будто после просмотра фильма на кристалле.

Выдохнув, вырвался из чужой жизни — в свою. Из версий, из прошлого, из ярких слов тихим голосом, из полутемной комнаты — в настоящее, в город.

Мысли путались, мешали друг другу.

Виктор остановился посреди улицы. Было тепло и тихо. Вечерело. Потихоньку потрескивала трава.

Странно, подумалось ему. Что я узнал? Ничего. Куда идти? Где искать Неграша? А если он действительно выпал из-под контроля?

Мне бы так.

Ходи куда хочешь, ешь с чужих тарелок…

Что-то, грохоча, выдвинулось от вокзала, наплыло угловатым силуэтом, зафыркало, взвыло, отпочковало свирепую голову с решительной рукой.

— Уйди, придурок!

— Что? — не понял Виктор.

— С дороги уйди!

Ему замахали, сгоняя на обочину.

В густом пымпышьем выхлопе, гремя пластиковыми бортами, автомобиль прокатил мимо. Подпрыгивали ящики с урожаем.

Вот и жизнь, вот и люди.

Он посмотрел вслед грузовику, даже, улыбнувшись, шагнул в ту сторону, но передумал. Решил, что, пожалуй, стоит сходить к кратеру. Вдруг Пустынников прав.

Двадцать семь лет, получается, он ждал именно меня. Лепил свои фигурки, старел, умножал про себя версии. Так можно и с ума сойти.

А может он уже и…

Пока Виктор в рассыпающихся электрических искрах шел через окраину Кратова, тварь вела себя тихо. То ли выдохлась на Пустынникове, то ли считала, что нынешние его мысли — неопасная, не стоящая болевого приложения ерунда.

Виктор вспомнил слова кондитера.

Нет, подумал, не могу я сам себя пугать и сам себя бояться. Ладно бы я один. Сам же Пустынников признает, что подчиняется. Что, тоже самому себе?

Это все-таки чужое, чужие запреты, чужие поощрения. Хотя, возможно, наш мозг просто интерпретирует воздействие таким образом. Невидимые электроды вживлены под черепа, и мы откликаемся на замыкание контактов.

И все же это не я, это не-я. Нея.

Не голос, не шептун, не оно. Нея. Вот имя твари. Чуждые мне поступки — ее. Искусственная колея заданных мыслей — ее. Извращенная система послушания — это тоже она, Нея. Пусть я, Виктор Рыцев, не сильный и не храбрый, не особенно хороший, не всегда правильно действующий, но я точно не то, что из меня пытаются сделать.

И никогда таким не буду.

В сумерках он добрался до камня, на котором нашли канистру. Огляделся. Бугристая тень осыпи. Щербатая кромка кратера. Тропка вверх.

Теперь просить? Или торговаться?

Как Пустынников? Как, возможно, Неграш? К правде — через боль? О, великая Нея, открой глаза своему непутевому слуге…

Но ведь, может быть, все это цирк, фиглярство, возглас в пустоту, без всякой надежды, что там не то чтобы ответят, а просто расслышат.

Эй! — крикнул он в себя. Ты слышишь?

Дай мне увидеть! Дай мне понять! Слышишь? Оставь меня на какое-то время!

В ответ мелкой дрожью, от плеча к пальцам, зашлась левая рука.

— Ну вот, пожа…

Договорить Виктор не успел — собственный кулак припечатал его в скулу, заставляя захлебнуться словами. Затем подключилась правая, но она работала больше по корпусу: грудь-живот, грудь-живот-ребра.

Нельзя!

Виктор упал, челюстью больно оскреб какой-то валун, поднялся и, шатаясь под ударами собственных рук, двинулся вверх, к биоферме, к кратеру.

— Да что ж ты за дура-то! — закричал он уже вслух.

Туман поплыл перед глазами.

Провал опасно заглянул в него, едва не проглотил, но опрокинулся назад, ушел в сторону резко изломанной темной границей. Виктора шарахнуло о валун, развернуло. Он секунд пять, не соображая, шел обратно к городу, пока не заметил краску на камне. Не туда, Рыцев, не туда.

Руки работали без устали. Грудь-живот, по губам, в подбородок. Было странно уворачиваться от собственных кулаков, но иногда удавалось.

У биофермы стало совсем худо.