Одолевало курево. Махорки поступало мало. Курили все, что можно завернуть в обрывок газеты, из чего валит дым; пробовали старую вату из своих пиджаков с сухими листьями березы. У кого появлялся самосад — курили отделением, пуская табачный дым один другому в рот.

Прибавлялось дел и политическим работникам. Очень скоро Николай почувствовал, что не все поддается голосу командира. Чаще и чаще среди бойцов вытыкает голову неповиновение: отказался запевала на походе петь, не пополз боец по луже, не побежал, не поднялся с нар после первой команды… Разбираясь в проступках, анализируя, приходил к выводу, что причины неповиновения порою скрыты глубоко, — Главный политагитатор полка Константин Лугинец вечерами пропадал в бараках, за неделю сорвал до хрипа голос. Именно он высказал тревогу:

— Сдается, Николай Александрович, кто-то в бараках орудует… Против нас.

— Что имеешь в виду?

— Каждый вечер долбишь: трудности, мол, временные, скоро пойдем на родину, освобождать собственные семьи, дома, там есть хлеб, мясо… Ждут того часа. Иные ждут терпеливо, понимают. Раздаются и такие голоса: рвать, мол, с москалями, они голодом морят…

— Кто?

— Черт его знает…

— Голос-то натурального националиста, петлюровца.

— Голос… Морду ведь он тебе не кажет. Беседовал с одним таким, голосистым… Парнишка, молоко материнское на губах. С чужих явно слов.

Поздно вечером Николай с адъютантом полка Коцаром попали к председателю Унечской организации РКП (б).

— На огонек, товарищ Иванов, — отряхивая с фуражки капли дождя, от порога отозвался Коцар.

— А, богунцы… Опять что-нибудь просить? Пробивайтесь.

Просторный кабинет забит стульями, табуретками, стащенными со всего дома. Люди только ушли; плотный слой табачного дыма окутал у потолка электрическую лампочку. На столе у председателя горела лампа под зеленым абажуром.

— Проси не проси, всех наших дыр не залатаешь. — Николай, разгребая ногами стулья, пробился к столу. — Но нужда привела серьезная…

Иванов оторвался от бумаг, снял очки. Серое, давно не бритое лицо, припухлые мешки под уставшими глазами говорили о том, что этот человек редко покидает помещение.

— Что там у вас?

Богунцы поделились своей тревогой. Слушая, Иванов выставил: хлеб, холодную говядину. Из соседней комнаты вынес эмалированный чайник; ощупывая его, подмигнул: не остыл, мол.

— В поселке всякой сволочи предостаточно, — заговорил он. — Вот статисты подали сегодня… Нетрудового элемента ложкой не повернешь. Не придумаешь, что и делать.

— Выставить, — подсказал Коцар, совестливо опуская глаза.

Хозяин передернул плечами, поправляя сползавшую шинель.

— И придется. Не сомневаюсь, контакт есть и с казармами. А помощь какую вам? Подключу Чека. Были они вот…

Наполняя кружки, спросил:

— Свою партячейку не создали в полку?

Коцар переглянулся со Щорсом.

— Собственно, мы. Николай Иванович, и по этому вопросу. Принимайте нас в Унечскую организацию.

— Что ж, давайте объединимся. От такой силы, как вы, дураки одни будут отказываться. Кстати, а сам комполка оформился в партию?

Николай расстегнул полевую сумку, порывшись, вынул сложенный лист — заявление.

— Добро. Рассмотрим.

Провожая поздних гостей, Иванов пообещал:

— А чекиста выделю. Пускай приглядится…

Всю ночь хлестал в прикрытые ставни дождь. Николай долго не мог уснуть, ворочался, мерз. Задремал к свету. Вскочил на скрип двери. Коцар с лампой. Одетый, в шинели. Жили с ним тут же, в штабе, занимая смежные комнатки.

— Куда собрался?

— Вернулся уж, Николай Александрович. Встречал на вокзале Исаковича. С ним начдив.

Остатки сна как рукой сняло. Николай мигом влез в сапоги.

— Где они?

— Здесь, в штабной. Командиров и политотдельцев уже поднял.

— А комполка в последнюю очередь… Не дело, Никита.

— Пока соберутся… Вы не спали ночь, ворочались.

С первой встречи установились меж ними душевные отношения. Тянулись друг к другу, чаще норовили быть вместе, вдвоем. Отсутствие каких-либо неясностей в том, о чем шла речь, прямота мыслей и действий отличали обоих. Подобного у Николая не получалось ни с Зубовым, ни с Квятеком, ни с Лугинцами, а ведь их связывает гораздо большее. Семеновцы, хотя с ним на «ты», смотрят как на командира, по привычке, по обязанности, движимые чувством подчиненности. Никита не позволяет себе панибратства, зато внутренняя доброта, понимание и забота проявляются в каждой мелочи. Вот и сейчас.

Пальцы не ощутили железной дверной скобы. С Исаковичем знаком. Скованность вызвал в нем другой. Много наслышан, проникся к его громкому имени, популярному среди повстанцев. За кордоном попадались объявления германской комендатуры: некий майор Гот доводил до всеобщего сведения, что такого-то числа в городе Нежине по обычаям войны расстреляны в качестве бандитов такие-то крестьяне таких-то деревень или сел, а в конце неизменно стояло: «За поимку предводителя банд Крапивянского назначена награда…» За голову того «бандита» майор Гот от объявления к объявлению неизменно повышал цену; к осени довел до баснословной по тем временам цифры — 50 тысяч.

Вот она, встреча.

Крапивянский сидел у окна, закинув ногу на ногу. В солдатской шинели, узкий ремешок от полевой сумки через плечо. Серая папаха умощена на коленях. Облокотясь на подоконник, склонив тяжелую лобастую голову, рассматривал в упор. Николай, кинув ладонь к козырьку, невольно обежал пальцами складки под ремнем.

Исакович, пожимая руку, представил:

— Начальник дивизии. Крапивянский, Николай Григорьевич.

Доклад начдив выслушал сидя. Слова не уронил. Изменил позу — убрал ногу с колена да локти с подоконника. Вопросов, замечаний не последовало и за скорым завтраком. Николай, сбитый с толку его упорным молчанием, распорядился было отменить строевые занятия в поле и построить на смотр полк у бараков.

— Не к чему ломать распорядок, — заметил он.

— Дождь, товарищ начдив.

— Дожди будут лить всю осень… Отмените боевую учебу? -

Сгорел бы со стыда. Черт дернул его; сам-то он так и делает — плюет на погоду. Не станешь же оправдываться, не будешь доказывать, что распорядился ради него, начальника, смотр провести на месте, а не таскаться в поле.

До полудня месили грязь по ельнику за поселком. Николай, строго блюдя субординацию, — на полшага позади. На редкие односложные замечания давал такие же скупые объяснения. По распаренному, чисто выбритому лицу его, по добревшим глазам видел — отходит. Отделения, взводы сносно выполняли команды — построения, приемы владения оружием. Сам отменил послеобеденные строевые занятия в поле.

— Займитесь немецким оружием. Скоро придется владеть им… Бойцам надобно обсохнуть, обмять с одежды комья грязи.

Непременного в таких случаях совещания с комсоставом не проводил; в штабной комнате в присутствии комбатов и ротных сделал несколько замечаний, не поскупился десятком добрых слов для второго батальона, отметив четвертую роту Квятека. Зубов расцвел; толкая под столом ногу дружка, ликующе подмигивал.

— Первый батальон вызывает у меня опасение, — продолжал начдив, строго взглянув на опустившего чубатую голову Михалдыку. — Матросу на суше… Не его стихия.

После обеда Крапивянский отбыл в Почеп, в расположение червонного казачества, к Виталию Примакову. На перроне, взяв за локоть Щорса, сказал:

— За богунцев спокоен. Вместо матроса подберите строевика.

— Мы уже обговаривали. Смена есть.

— Не сбавляйте темп. Формируйтесь. Не исключено, скоро может поступить приказ…

— Вопрос, Николай Григорьевич. Мы готовим ночные налеты на немецкие гарнизоны… Приказа на то не имеем.

— Бейте в хвост и в гриву. Конечно, по-умному. А приказа на то не ждите. Я его не дам.

— Понятно.

Вечером во флигеле собрался партийный актив и командиры. Беседу проводил Владимир Исакович. Прибыл он наладить в полку политическую работу. Намерение богунцев объединиться с Унечской парторганизацией одобрил; высказал мысль, что надо выделить комиссара полка. Остановились на Михалдыке. Матрос, раздосадованный нелестным отзывом начдива, без громких слов оставил батальон.