За обедом Николай поделился тем, что привело его в Юриновку.
— В Зернове семеновцев… раз, два. Я знаю, где их гораздо больше. Потому и разыскал вас.
— Хотите кликнуть людей из-за кордона?
— Сам туда пойду. Подыму Городнянский и Новозыбковский уезды. Базу устроим в Елинских лесах.
— Пока не вижу смысла раздувать огонь в Елинах. Рукой подать. А трудности останутся те же, что с таращанцами, нежинцами… Снабжение, связь. Скликайте людей сюда, в нейтральную. Открыто восстанавливайте отряд. Тут и помощь наша…
Бубнов все больше испытывал теплое чувство к этому человеку, которого видит в глаза впервые, ничего, по сути, о нем не знает. Не скрывая, поделился назревающими событиями в Нежинском уезде; от давней затеи отговорил. Прощаясь, спросил:
— Вы член партии? Большевиков имею в виду.
— Не оформлен.
Взгляды их встретились.
— Жду вас в Зернове.
В последние дни августа на станцию Зерново съехались из разных мест давние семеновцы. Из Унечи прибыли братья Лугинцы, Константин и Петро; вслед за ними прикатили пушкарь Никитенко и драгун Божора. Квятек и Зубов, окончив в Москве кратковременные курсы краскомов, явились сперва в Орел, в распоряжение украинского повстанческого центра; оттуда прямиком в нейтральную зону. У Николая Щорса дорога извилистее — не раз за лето под чужими именами топтал лесные елинские тропы. Не давала ему покоя мысль — разбить в Елинских лесах партизанский лагерь. Она-то и привела его в село Юриновку…
Встреча была радостной. Поселились в классном вагоне, раздобытом Лугинцами в тупике. Держались спайкой; не желая привлекать внимания разного «нейтрального» люда, забившего до отказа приграничный поселок, одевались кто во что — напяливали шляпы, пиджаки, куртки с чужого плеча. Зубов выражал вслух неудовольствие; хотелось ему при дневном свете покрасоваться перед будовскими девчатами в своем роскошном командирском одеянии — гимнастерке, обшитой со всех сторон, кроме спины, малиновыми клиньями — «разговорами». Костерил почем зря «конспирацию» и «мирные договора», какие мешают ему в открытую брать на мушку всякую сволочь.
Ночами до вторых петухов просиживали в вагоне возле лампы. Мало едено из одного котла, не длинный путь пройден совместно, да и крови пролито не так уж много, а прикипел Николай сердцем к каждому из них. Чувствовал, и они тянутся к нему; оказалось, не так слабо их и связывает — две-три ночи потратили на воспоминания из житья-бытья в Семеновском отряде. Всех сгадали, кого добрым, кого худым словом.
— Казимир Михайлович как? — спросил Константин Лугинец в первый же вечер. — Слыхал, в Курске?
— В Калуге. Плохой он…
— А в Сновске своем бывал?
— Доводилось.
— А Костя? — поинтересовался тут же Зубов.
На этот вопрос Николаю не хотелось отвечать; загодя зная, что таковой последует, ощутил горячий прилив стыда. Да, видался с братом; произошел меж ними и разговор. Но лучше бы того не случилось: Костя наотрез отказался покидать Сновск; выразил сожаление, что некогда уже совершал подобную глупость. Махнул на все: па Советы, на немцев, на гайдамаков; днями пропадает на реке с удочками.
— Боюсь, можем ненароком столкнуться. На середке, меж берегов, долго не продержишься, куда-то выплывешь…
— Не бойсь, я стрелять не стану…
Отводя взгляд от лампы, Николай неопределенно ответил:
— Рыбачит…
При встрече с Бубновым и Ауссемом пошел сразу разговор о создании партизанского отряда. Николай думал, от него требуют восстановления бывшего, Семеновского; пробовал доказывать, наученный горьким опытом, что партизанщина не годится для борьбы не только с регулярными войсками немцев, но и частями гайдамаков. Нужна армейская организация — батальоны, полки.
Ауссем, устало сдавливая худыми длинными пальцами переносицу, вяло возразил:
— Товарищ Щорс, не смейте вслух выражаться такими словами, как «батальон», «полк».
— Владимир Христианович, — перебил резко Бубнов, не отрываясь от писанины, — не морочь ему голову. Напрямую выкладывай.
— А что из того получится? Народ молодой, горячий. Наломают дров. Вон возьми, червонный казак наш, Виталий…
— Дрова!.. — Бубнов, отбросив ручку, встал из-за стола; на сухощеком носастом лице его, в глубоких провалах, вспыхнули стальные глаза. — Кострище распалим! Не тлеть же… сырыми полешками. А мы с тобой начинали… Кстати, сколько вам, Щорс?
— Двадцать третий.
— А что?! — Ауссем оживился, победно ловя взгляд своего соратника, метавшегося у дальней стенки. — Примакову тоже… давай коней, давай форму. А завтра, попомни, потребует медные трубы! Вот они, двадцатилетние нынешние…
— Да, трубы. А какая же она, воинская часть, без оркестра. И форму, наша с тобой задача, выбить во что бы то ни стало. Не вечно же гнуться… в подполье.
Скурив до пальцев цигарку, Бубнов заметно остыл, уселся опять за стол.
— Вы, Щорс, не обращайте внимания… — извинялся он. — У нас с Владимиром Христиановичем давние болячки. Партизанский отряд, если хотите… ширма. Нам нужны регулярные части — роты, батальоны, полки. Да, да. Полки! С железной революционной дисциплиной. Вы военспец, знания у вас, опыт. Приступайте немедля. В Унечу двигайте. В Юриновке есть народ, сами видите. Подчиняйте все отряды, малые и великие, в том районе, включая Почеп и Брянск.
— В качестве кого предстану?
Бубнов, переняв взгляд Ауссема, ответил:
— Уполномоченный ЦВРК.
В открытое окно из палисадника запыхавшийся молодой голос потребовал Бубнова на вокзал, к аппарату. Взмахнув кепкой — увидимся, мол, — тот исчез за дверью.
— Уяснили свою роль? — спросил Ауссем, прислушиваясь к топоту по скрипучим порожкам крылечка.
— Не вполне, Владимир Христианович.
— Конечно же, формировать воинскую часть, а не табор, — болезненно скривился он. — Но со стороны это должно выглядеть партизанщиной. Наше ведь положение, в нейтральной зоне… Не можем мы ставить под удар гостеприимство Советской России. Украинские части, по договору, она обязана разоружить. А тут — в открытую формирует!
— Я сам интернировался… Другое не уяснил. Оружие, обмундирование…
Положил Ауссем на язык пилюлю, запил из кружки, стоявшей тут же под рукой. По знакомым признакам на его изможденном лице Николай определил болезнь. Хотелось дознаться, какие принимает лекарства.
— Сколько такое может тянуться… не скажем, — навалившись локтями на стол, продолжал Ауссем. — Думаем, недолго. События не стоят на месте. Вы сами бывали там, видели… А приказ сочинить, объявить полками — пара пустяков. Главное, иметь их, полки. Один из них вам и поручаем сформировать. В районе Унечи — Почепа — Брянска как раз и набирается партизанских отрядов батальона на три. Полк!
— Оружие, Владимир Христианович, — напомнил Николай. — Да и вообще снабжение…
— Обещаю твердо пушки. В скором времени. Две, не больше. А остальное… Проявите инициативу. На станции, в вагонах, кое-что имеется. Там сейчас копается один наш товарищ. Подмогните ему. Кстати, подходящий адъютант штаба. Коцар Никита.
Едва не бежал Николай на железнодорожную станцию.
Никиту Коцара нашел в одном из дальних вагонов, в тупике, за водокачкой. Им оказался светловолосый коренастый парень с мальчишеским золотистым пушком на мягком подбородке. Явно видал уже где-то эти грустные тихие глаза. Представившись, без обиняков поделился разговором с Ауссемом. Желая отделаться от навязчивой мысли, спросил:
— Где я встречал вас?
— Я знаю Зубова и Квятека из вашей компании… По Орлу. Может, там?
— Нет. В другом месте. Глаза эти, родинка на губе…
Заливаясь краской, Коцар смущенно потупился.
— Будет время, товарищ Щорс, еще вспомнить… Принимаю предложение. Только, чур, братву вашу сюда… Одному вовеки не переворочать тут. Видите что? Их до полсотни вагонов.
— После обеда нагрянут. А покуда я с удовольствием…
В четыре руки пошло веселее. Николай, не остыв от возбуждения после встречи с начальством, с наслаждением запускал пальцы в ящик с патронами, как в песок; облапывал любовно винтовки, подкидывал их, будто ребенка. Винтовки американские, марки «ремингтон»; новехонькие, в заводской смазке, тяжести ощутимой — приклад из темного дуба.
