После отъезда Мерси королева еще активнее стала предпринимать шаги по спасению монархии и семьи. Мария Антуанетта всегда была деятельной натурой и не терпела оставаться один на один с пустым временем: ей всегда требовалось его занять. Но раньше она занималась только тем, что доставляло ей удовольствие, потому сейчас ей приходилось нелегко. Помимо бытовых неудобств от проживания в обветшавшем дворце, ей приходилось собирать воедино разрозненные нити, обдумывать комбинации, на каждом шагу проявлять особую осторожность — и все эти занятия требовали сосредоточенности, к которой она не привыкла. Прежде жизнь ее напоминала яркий калейдоскоп, теперь это был тяжкий путь среди трясины, где каждый неверный шаг грозил бедой и смертью. Граф д'Эзек вспоминал, что в 1786 году, впервые увидев королеву, он сразу понял, что перед ним одна из самых красивых из ныне живущих женщин. Маленький нос с горбинкой, придававший благородному лицу величественный вид, свидетельствовал о твердом характере, отваге и предприимчивости. Но в 1791 году, в свои 36 лет, удрученная горестями, «несчастная королева выглядела совершенно седой и сильно похудевшей. <…> Мне даже показалось, что набросок портрета, сделанный за несколько дней до ее казни, где в свои тридцать девять лет она выглядела дряхлой старухой, уже тогда был почти верен», — писал граф.

Озабоченная демаршами принцев за границей, сделанными от имени короля, королева была убеждена, что если вся честь восстановления порядка во Франции достанется партии из Кобленца, то по возвращении эмигрантов Людовик XVI немедленно окажется под контролем, что лишь умножит его страдания. «Если эмигранты преуспеют, они еще долго станут диктовать свои законы; и невозможно будет ни в чем им отказать; быть им обязанным короной означает заключить с ними договор со слишком тяжкими обязательствами», — говорила Мария Антуанетта. Чтобы этого избежать, Людовик в ноябре 1790 года назначил Бретейля своим официальным представителем за границей с правом вести от его имени переговоры с иностранными дворами. «Прошу вас, брат мой… не слушать никого, кто прибудет к вам от моего имени… если только у него не будет письма от графа Мерси или шифровки от меня. Отсюда сейчас нет возможности ни действовать, ни выехать. <…> Король направил послания королю Сардинии и графу д'Артуа, в которых официально заявил, что, если они не прекратят свои самовольные манёвры, он будет вынужден открыто их дезавуировать и призвать всех своих подданных, кои еще хранят ему верность, к спокойствию и повиновению. Надеюсь, это их остановит; совершенно очевидно, что только отсюда и только мы можем судить о моменте и благоприятных обстоятельствах, которые наконец положат конец страданиям нашим и Франции…» — писала Мария Антуанетта Леопольду II. С одной стороны, она надеялась на спасение из-за границы, а с другой — опасалась, что спаситель — например в лице Артуа — захочет взять в руки бразды правления хотя бы в качестве регента. Честолюбивые планы младшего братца короля ни для кого не являлись секретом. А Мария Антуанетта хотела спасти престол для мужа, но главное — для сына.

И Артуа, и Конде состояли в активной переписке со шведским королем, с первых же дней революции объявившим себя ее врагом. Но в одиночку Густав, особенно принимая во внимание отсутствие французской финансовой помощи, не мог ничего предпринять. Тогда он предложил Екатерине II создать Северную лигу, дабы через Балтику послать к берегам Франции мощный военный флот, высадить десант и покончить с «демагогами, осмелившимися в лице короля Франции дерзко оскорблять всех монархов». Пребывая в состоянии войны с турками, Екатерина не спешила принимать предложение северного соседа. Тем более что отношение к Людовику XVI у нее было весьма прохладное. «Что касается дел во Франции, — писала она Гримму, — то, несмотря на мое дружеское расположение к сей личности, я опасаюсь, да, пожалуй, что и уверена, что друг мой имеет голову, непригодную ни для его места, ни для его положения». С большим уважением она относилась к Марии Антуанетте: «…у нее такой же мужественный характер, как и у ее матери, и бесстрашие, присущее ее семье». «Вы хорошо сделаете, если привезете их с собой… в кармане, короля и королеву французов, чтобы они в добром здравии добрались до границы своего королевства», — всерьез уверяла она Гримма, намекая, что надо бы изобрести способ вывезти королевскую семью из Франции, ибо иного пути спасения для них она не видела. Екатерина II не спешила помогать принцам войсками, предпочитая роль банкира: в 1790 году она передала им полтора миллиона рублей, в начале 1791 года — 500 тысяч, а в сентябре того же года еще два миллиона франков — с условием, что они «освободят Францию от революционеров».

Используя всевозможные предлоги, королевская семья откладывала возвращение в Париж. К концу октября все предлоги были исчерпаны, и 1 ноября семья вернулась в столицу, встретившую их разнузданной кампанией стишков и пасквилей, направленных против королевы: «Королевский бордель», «Патриотический бордель», «Маточное безумие Марии Антуанетты»… Одна из листовок гласила: «Республиканцы, отправьте на гильотину это ничтожество Людовика XVI и эту шлюху Марию Антуанетту, если хотите, чтобы у вас был хлеб; а вы, депутаты-роялисты, читайте меня и слушайтесь моих советов, иначе мы и вас укоротим». И подпись: «Народный комиссар». Упорно ходил слух, что Лафайет намеревался обвинить королеву в супружеской измене и на этом основании развести ее с Людовиком. А так как для доказательства он якобы вознамерился заманить в ловушку Ферзена, встречаться влюбленным заговорщикам стало сложнее, хотя Ферзен и старался проскальзывать в Тюильри как можно незаметнее. Подготовка к побегу продвигалась медленно, к тому же приходилось постоянно тормошить короля, не давая ему впасть в ступор. Внутреннее несогласие с самим собой, начавшееся после санкционирования декретов, оформлявших гражданский статус священников, спровоцировало у Людовика болезнь — с лихорадкой, кашлем, сильными болями.

В феврале раскрыли так называемый заговор рыцарей кинжала; по словам графа д'Эзека, не было никакого заговора, был лишь коварный маневр Лафайета, пожелавшего разоружить дворян, явившихся в Тюльри защищать своего короля. Слух об очередном сговоре аристократов против патриотов вызвал новую волну ненависти к обитателям дворца. Крик измученной души Мария Антуанетта выплескивала на страницы писем брату: «Ах, дорогой брат, наше положение ужасно, я это чувствую, вижу… У меня есть неоспоримые доказательства, что по сути своей эта нация не злобна. Ее недостаток заключается в излишней суетности. У нее бывают великодушные порывы, однако ненадолго. <…> Каждый день мне угрожают и осыпают меня бранью. Народ словно сошел с ума, и я постоянно плачу. После того как мы пережили 5 и 6 октября, мы ко всему готовы. Смерть стоит возле наших дверей. Я не могу подойти к окну даже с детьми, чтобы не стать мишенью для оскорблений со стороны пьяной черни, которой я никогда не причиняла зла; напротив, уверена, в этой толпе найдутся те, кто получал от меня помощь. Я готова к любому развитию событий, сегодня я хладнокровно слушаю, как раздаются требования моей головы. <…> Я себе не принадлежу; мой долг оставаться там, куда поместило меня Провидение, а если понадобится, подставить свое тело под кинжалы убийц, жаждущих добраться до короля. Я буду недостойна имени нашей матушки, если бы, желая избежать опасности, покинула короля и своих детей».

«Император считает, что оставаться здесь нам очень опасно; он предлагает нам бежать как можно скорее. <…> Если Конституцию примут, пусть даже с некоторыми поправками, мы пропали, потому что иностранные державы нападут на Францию. <…> Меня предупредили, что принцы вооружают легионы в Австрии. Мы к этому не причастны, ибо такие приготовления могут только скомпрометировать нас и приостановить исполнение наших замыслов», — писала королева в Брюссель Мерси. Как и прежде, она поверяла ему все свои мысли. В пространном письме от 3 февраля 1791 года она посвятила его в подробности побега и изложила содержание манифеста, который собирался издать король, как только окажется на свободе. (Текст его Людовик XVI перед побегом положит на видное место у себя в спальне.) В этой декларации король, перечислив события последних лет, объяснял, почему он считал нужным не покидать Францию и почему теперь, когда у него осталась лишь «видимость королевской власти», решился уехать. Оказавшись вместе с семьей в безопасности и восстановив свою свободу, он с радостью и добровольно примет конституцию, по которой к религии будут относиться с должным почтением. Мария Антуанетта жаловалась Мерси, что «без субсидий» шведский король, столь расположенный к ним, «ничего не может сделать», что брат не понимает ее и не желает выступить посредником между ней и Испанией, дабы ускорить принятие решения испанцами, коим присуща «естественная медлительность»… Письмо это вместе с шифром доставил барон де Гогла, один из тех, кому предстояло сыграть печальную роль в неудавшемся побеге.