Королевское заседание состоялось 23 июня. Внешне оно походило на заседание в день открытия Генеральных штатов: депутаты разместились посословно. Настрой был отнюдь не радужный, и не только у третьего сословия; присутствие в зале вооруженной охраны усиливало напряженность. Неккер отсутствовал. В своей речи Людовик обрушился на депутатов податного сословия, объявив их действия незаконными, затем согласился принять некоторые свободы, как, например, свободу печати, и пообещал провести реформы, которыми будет руководить он сам. Относительно голосования он заявил, что поголовное голосование будет проводиться только по отдельным вопросам. «А если вы меня не поддержите, — в заключение сказал он, — я сам составлю счастье своего народа». И велел депутатам разойтись, а с завтрашнего дня начать заседать посословно в отведенных им для этого помещениях. Затем под аплодисменты части дворянства и духовенства король покинул зал, сопровождаемый большой группой знати и прелатов.

Депутаты третьего сословия и кюре остались на местах, а когда дворцовый церемониймейстер маркиз де Брезе напомнил о приказе короля, председатель Собрания астроном Байи ответил, что Собрание имеет право заседать там и тогда, когда и где сочтет нужным. И тут же, по настоянию громогласного оратора графа Мирабо, ловкого политика, получившего депутатский мандат от податных, Собрание приняло постановление о депутатской неприкосновенности. «Мы оставим наши места, только уступая силе штыков!» — патетически воскликнул Мирабо. Людовик, искренне считавший, что может составить счастье народа, не мог отдать приказ разогнать Собрание; он не сможет отдать приказ войскам даже тогда, когда жизни его будет грозить опасность. Он не воитель, он добрый и не слишком сведущ в управлении государством; но ему с детства внушили, что король обладает абсолютной властью. И он, как умел, исполнял королевский долг, хотя выходило, что для монарха от доброты до глупости всего один шаг… «Людовик XVI был добрым королем, — вспоминал бывший паж его величества граф д'Эзек. — К несчастью, он жил в такое время, когда именно добродетели погубили его, когда пороки, в коих упрекали стольких государей, пороки, вовсе ему не присущие, могли бы спасти монархию и избавить монарха от уготованной ему печальной участи. Впрочем, предположив, что у него были недостатки, зачем отказываться признать, что они являлись продолжением его прекрасных качеств? И почему, если добродетели оказываются на троне, они более не имеют права на то уважение, кое питают к ним, когда они украшают частное лицо? Если мы хотим быть справедливыми, надобно признать, что Людовик XVI потерпел поражение исключительно от избытка доброты; если бы он обладал твердой волей и жестокостью деспота, его бы не свергли с трона». Словам д'Эзека вторил еще один бывший паж короля, граф де Тийи: «Людовик умел только любить, прощать и умереть; если бы он умел карать, он смог бы править».

Вернувшись во дворец, король увидел многочисленную толпу, взволнованную слухами об отсутствии на заседании Неккера. Пройдя в кабинет, король обнаружил у себя на рабочем столе прошение министра финансов об отставке, чему он нисколько не удивился. Толпа между тем пребывала, заполняя двор и галереи. Нет, в этот раз она была не столь дикой и страшной, как во время мучного бунта, но от вида ее у короля холодело внутри. Несмотря на вызванный в подкрепление полк, королевская семья с дрожью прислушивалась к выкрикам, в которых Артуа и принцев крови обвиняли в заговорах. Как впоследствии писал Мирабо, единственным мужчиной, оказавшимся в то время рядом с Людовиком, была Мария Антуанетта.

Примечательно, что с первых дней революции основная злость народа была направлена на королеву. Людовик XVI так сильно любил жену, как до сей поры короли любили только любовниц, и вместе с этой любовью Мария Антуанетта унаследовала ненависть народа к королевским любовницам. Едва успели провозгласить свободу слова, количество памфлетов, направленных против власти, а главным образом против королевы как воплощения всего самого гнусного, что есть в этой власти, возросло в десятки раз. Избавившись от иллюзий, Мария Антуанетта более не задавала вопроса «за что?». С начала народных волнений в душе ее поселилось чувство обреченности, которое она загоняла глубоко внутрь. «Во все времена, начиная бороться против власти, народ создавал себе персонаж-чудовище», — размышлял Бальзак, работая над сочинением о Екатерине Медичи. Во время революции таким чудовищем стала Мария Антуанетта: народ взвалил на нее грехи монарха, любовниц монарха, самой монархии… Словом, сделал ответственной за все ошибки правления Людовика XVI. «Дюбарри удивляла всех своим гнусным распутством. <…> Таким же развратом занималась и Мария Антуанетта, в ней кипели те же страсти; мужчины, женщины, ей все были по вкусу. <…> Обе эти женщины прославились искусством лжи и тем, что унижали тех, к кому им следовало бы внушать уважение. Дюбарри водила за нос Людовика XV до самой его смерти, заставляя делить с ней ложе как последнего лакея, так и первого из придворных. Людовик XVI также обманут и унижен своей женой, хотя и не подает виду, что такое возможно», — писал анонимный автор памфлета «Исторический очерк о жизни Марии Антуанетты». В хлынувшем потоке порнографических пасквилей королева мгновенно превратилась в австрийскую тигрицу, кровавое чудовище, изменницу, содомитку, лесбиянку, детоубийцу — маниакального персонажа, на примере которого удобно доказывать правильность революционного насилия. В этих сочинениях не было ни слова правды, но это никого не интересовало. Памфлеты превратили королеву в миф, а у мифа своя логика. Марию Антуанетту обвиняли и в сексуальных фантазмах, и в преступной связи с Ламбаль и Полиньяк, и в отравлении Морепа, Верженна и собственного сына-дофина, в том, что она каждый день принимает ванну из крови французов и, по примеру Калигулы, пьет кровь из черепов… Создатели памфлетов подробно описывали извращения «австриячки» и ее придворных подруг и приятелей, а затем, в подтверждение своей правдивости, ссылались на другие, не менее кровожадные и непристойные сочинения. Королева стала удобным персонажем площадных революционных агиток, позволявших, так сказать, «наглядно» изобразить мерзость прежнего режима и оправдать любое над ним насилие. Мария Антуанетта проливала кровь, потому что порочна, а революция проливает кровь во имя добродетели…

Тем временем Неккера упросили вернуться, а депутаты от дворян и духовенства в большинстве своем добровольно присоединились к третьему сословию. И король уступил, призвав оставшихся верными ему духовенство и знать довершить объединение. «Начиная с 23 июня и по 27-е здесь все просто потеряли голову, — писал Мерси Иосифу, — и тому были веские причины, поскольку навалилось сразу несколько угроз: и голода, и банкротства, и гражданской войны. Двор уже подумывал о том, чтобы отправиться в безопасное место, что было весьма не просто, принимая во внимание измену войск, очевидные доказательства которой постепенно поступают отовсюду. Если бы Неккер, как он предполагал, ушел в отставку, или же граф д'Артуа при поддержке некоторых членов королевской семьи осуществили бы свой безрассудный план арестовать этого министра, совершенно очевидно, народ бы взбунтовался и последствия были бы плачевны; к счастью, король и королева твердо этому плану воспротивились. <…> Теперь, когда произошло объединение трех сословий, король может править спокойно, однако это спокойствие, скорее, призрачное, нежели реальное; недоверие и неприязнь между дворянством и третьим сословием не уменьшились, отчего споры разгораются по каждому вопросу». Когда никто не представлял, как предотвратить плачевный исход, королеве предпочтительнее было бы занять выжидательную позицию.

Однако эмоции брали свое: она начала исподволь подыгрывать партии двора, возглавляемой Артуа, и подкапываться под Неккера. Как писала дочь Неккера Жермена де Сталь, «несмотря на нерешительность и слабохарактерность, король намеревался сохранить свою абсолютную власть». Для этого следовало уволить не только министра финансов, но и всех сочувствовавших ему министров и под предлогом смены кабинета распустить Собрание. Но, понимая, что одним приказом результата уже не добиться, король принялся стягивать к Версалю и Парижу войска. Тревожная обстановка в стране породила «великий страх», докатившийся до версальского порога. В провинциях только и говорили, что о бандах, грабивших путников и целые деревни, о заграничных войсках, присланных германским императором, братом королевы, убивать всех, кто поддерживал депутатов третьего сословия. Везде, где мелькало черное крыло страха, люди вооружались и объединялись, организовывали собственные отряды самообороны и народной милиции. Панические слухи порождали неразбериху, стычки, грабежи и кровопролития; вскоре начались пожары: горели замки аристократов. Страх стал великим организатором: народ почувствовал единство, которое во время революции трансформируется в чувство единства национального, начал осознавать свое могущество и ту важную роль, которую он призван играть в жизни государства. У людей вырабатывалась привычка при звуках набата хватать все, что может служить оружием, и бежать на площадь. При дворе многие уже понимали, что если события примут непредсказуемый оборот, оружие будет направлено против них.