«От чего мне отказаться? Какую жертву принести, чтобы избавить его от страдания?» — мучительно размышляла я.

Наконец я, казалось, пришла к «верному» решению.

«Мать и заступница наша, — взмолилась я к Преподобной, — если уж должно так быть, раз уж мне надо обязательно чем-то пожертвовать, пусть он тогда полюбит другую и уезжает с ней отсюда. Ведь сейчас многие уезжают. Даже Гордана уехала. К сестре, во Францию. А нам некуда податься. У нас никого нет. Мы не можем. Вместе. Но, быть может, он бы смог без нас. Если бы только Бог позволил! Пускай бы он тогда ехал — куда угодно! Лишь бы подальше от войны! Где его могут убить. И где он вынужден будет убивать людей».

«Нет! — сказал мой муж, когда я поделилась с ним своими мыслями. — Если меня призовут, я должен буду пойти. Может быть, я и вернусь. И тогда мы снова будем вместе».

Я плакала.

И он тоже не мог сдержать слез.

В молитве Преподобной я искала уже не помощи, но утешения. Она смотрела на меня сочувственным взором, словно желая подготовить к неизбежному. Она уже ничего не обещала. Это я сразу поняла.

Но не хотела принять сию неизбежность. Не могла.

Я опять стала придумывать разные игры, только теперь уже не «интеллектуальные».

В вазе перед иконой у меня теперь постоянно стоял свежий цветок. Его свежесть, решила я, будет залогом. Как символ. Показатель силы моей молитвы Преподобной. Если он не увянет, моего мужа не заберут.

Но наутро цветок завял. Теперь я знала, что страшный час совсем близок.

Молох требовал свежего мяса и крови. И мужчин забирали на фронт. Чтобы защитить теперь уже наше, только что образованное государство и сербский народ. Но я не хотела тогда этого понимать. Я видела и с той, и с другой стороны только «псов войны».

Я уже ни о чем не могла думать спокойно. Не могла ни спать, ни дышать. Ту, первую иконку преподобной Параскевы я держала в постели, под подушкой. Или же судорожно прижимала к груди.

Я вздрагивала от каждого шума. Меня пугал звук мотора возле нашего дома, свет фар, любые шаги на улице под окном, собачий лай за забором.

«Они придут и заберут его, — содрогалась я. Просыпалась в страхе. И спешила коснуться руки мужа. Чтобы убедиться, что он еще тут, со мной. Пока еще со мной.

Ему позвонили по телефону. Это было воскресным утром, когда мы по обыкновению пили наш первый кофе. Такие минуты всегда сближали нас. Прежде они были особенно дороги мне. Как мгновения нежности и самых светлых мыслей.

Ему позвонили — и он пошел. Мы наскоро поцеловались. Словно он уходил на работу. Как будто это не было расставанием на долгий срок. Быть может, навсегда. То был наш обоюдный негласный договор. Такое прощание, как нам казалось, оставляло больше надежды.

Я вернулась в наши опустевшие комнаты. В свою разом опустевшую жизнь. Чтобы сказать дочке, что забрали папу. И попытаться защитить ее от той боли, с которой сама не могла совладать. Укрепить ее, не имея на то сил.

«Что-то я не вижу, чтоб ты молилась», — сказала она мне на следующий день. С обидой.

И какой-то недетской насмешкой. Словно хотела убедить меня в тщетности моей веры.

А я и вправду не молилась. Проходила мимо икон, даже не глядя на них. Для меня в тот миг существовала только моя рана. Мое окровавленное сердце. Я могла бы просить у Бога вернуть его. Или даровать мне хоть какое-то облегчение в моих мыслях и постоянных терзаниях. Но тогда любое обращение к Нему казалось мне бессмысленным. После стольких неуслышанных молитв. После стольких напрасно пролитых слез. Я ощущала также и некий стыд. Как будто стоишь перед запертой дверью. А хозяева не открывают, несмотря на твой стук и звонки. Хотя ты точно знаешь, что они дома.

«Господь глух к моим воплям. И моя святая — тоже. Быть может, я просто недостойна их внимания. Но к чему тогда молиться? Зачем призывать Того, Кто тебя все равно не услышит», — размышляла я.

А когда моя девочка, не выдержав моего горя и плача, бежала играть на улицу, я слонялась, как проклятая, по пустым комнатам. И не знала, что делать. Куда деваться от невыносимой тоски. И вот я снова пришла к Преподобной. Подошла к ее иконе на стене.

«Как ты допустила?! Как ты можешь спокойно смотреть на меня, такую? Сломленную горем. Обезумевшую от боли. Разве тебе не жаль меня? Неужели это и есть Божия любовь к нам, людям? Где же милость?!» — почти кричала я.

Я лежала перед ее иконой. И ударяла кулаками по полу. Билась об него головой.

Но лик ее был по-прежнему непроницаем.

Я постоянно думала о муже. Спрашивала себя, как он там сейчас. Он, такой добрый и нежный к нам. Ко мне. И к нашему ребенку. Теперь рядом с ним, верно, жестокие и грубые люди, которые пошли на фронт с радостью. Чтобы убивать себе подобных и находить в этом удовольствие. Мне было так больно за него! Боль эта разъедала мне сердце.

Я не готова была принять любую волю Всевышнего.

Сейчас, когда прошло уже какое-то время, я начинаю думать, что, раскрой я тогда для Бога свое сердце, многое могло бы быть иначе. Если бы все мы сразу принимали горе, как раньше принимали счастье, возможно, нас и обошли бы стороной худшие беды. Тогда и остатки моей жизни не были бы так безжалостно сметены страшной бурей.

То был ураган, срывавший не крыши с домов, но головы с плеч. Ливень, хлеставший свинцом. Реки, вздувшиеся от крови, уносившие, словно сухие листья, человеческие жизни и судьбы.

Операция «Буря» за одну ночь лишила нас всего, что мы наживали годами. Мы вынуждены были бежать с собственной земли. От родных очагов. Из домов, которые хранили память о наших отцах и дедах. Вынуждены были покидать свою, такую привычную жизнь. И становиться беженцами без крова над головой, часто даже без куска хлеба. Единственное, что нам оставалось, были воспоминания. И оттого прошлое казалось еще прекрасней. Мы уносили нашу память с собой. Туда, куда испокон веков бежал наш народ с южных и западных окраин. В Сербию.

Наше отступление прикрывала армия. Наши мужчины. Теперь уже никто из этих людей не казался мне жестоким и грубым. Наоборот. Мы чувствовали, что это наши защитники. Готовые принять свой последний бой и ценой собственных жизней задержать наседающего врага. Но моего мужа среди них не было! И никто не мог мне сказать, что с ним. Погиб ли он, лежит ли где-то раненый, истекая кровью. Или попал в плен. И эта неизвестность когтями разрывала мне сердце.

В Белграде мне посчастливилось кое-как устроиться. Я стала домработницей. Это был еще не самый плохой вариант. Кроме того, такая работа позволяла оставаться наедине со своими мыслями. А я уже привыкла утешаться воспоминаниями. Единственным, что мне оставалось.

Я снимала крохотную комнатушку. Мы с дочерью спали на одной кровати. С нами были дорогие мне фотографии, несколько любимых книг и засушенных цветов. Все наши пожитки вмещались в чемодан, ставший для нас походным алтарем. «Ведь алтарь — всюду, где есть святые иконы и искренняя молитва, — рассуждала я, — моя святая молилась даже в безводной пустыне, поставив икону на камень. Она молилась Господу со слезами. Как и я сейчас».

Я плакала, когда засыпала дочка. Она — когда думала, что я сплю. Так мы обе старались скрыть друг от друга нашу боль. Обе мы были безутешны. И одинаково несчастны.

«Кто хочет идти за Мной, пусть отречется себя и возьмет крест свой, и да идет за Мной», — сказал Господь наш Иисус Христос.

«Потому ли я терплю такие мучения, что говорила когда-то моей святой: "Поведи меня путем Господа, очисти мою душу, очисти мое сердце"? — спрашивала я себя. — Но разве принять крест свой обязательно означает быть распятым на нем? Разве не достаточно распять страсти и желания, а сердце — пощадить? Неужели нельзя иначе приблизиться к Богу, кроме как через боль? Разве нельзя это сделать только через любовь? Неужто и вовсе не бывает любви без страдания?»

Терзаясь подобными мыслями, я тем не менее твердо знала, что не хочу свернуть с духовного пути. Ибо уже не могла себе представить, как можно идти другой дорогой, имея иного проводника вместо Бога.