Я перекрестилась в последний раз. И медленным шагом двинулась дальше. Мне предстояло вернуться туда, где я родилась. И ждать своей дальнейшей судьбы, какую Он уготовал мне.

* * *

Царьград! Я вернулась сюда. Но не как в родной дом. И не так, как возвращаются в места, связанные с воспоминаниями юности. Я не собиралась искать на его улицах себя, какой я была когда-то. Или тех, кого я некогда встречала здесь и любила. Я прошла сквозь многомятежный град, как проходила по своей пустыне. Всегда будучи сосредоточена лишь на одной мысли.

Я не пошла в Студийский монастырь. Каким-то образом я уже знала, что там давно нет ни богобоязненного старца, ни моего брата.

Ведомая Господом, я направилась в другую сторону. Ибо Промыслом Божиим мне было определено встретить того, чьи глаголы слышала я еще в пустыне. Того, кто навсегда останется в памяти потомков как златая громогласная труба Православия. Симеона Нового Богослова.

Он был игуменом обители Святого Маманта. И уже древним старцем. Литургию он служил так, словно беседовал с Живым Господом! А как он смотрел! Как ступал! И как говорил! Кроткий, смиренный, исполненный самоуничижения. И любви. Он был человеком, живущим в Господе. И Господь обитал в нем.

Он рассказывал мне о моем брате Евфимии. Как он стал епископом Маадитским. Как сокрушил богумильскую ересь. Как преставился в Господе, окруженный всеобщей любовью и уважением. «Мой великий, великий брат», — шептала я безмолвно. А сердце мое переполнялось любовью. Как и всегда, когда я вспоминала о нем. И еще я чувствовала необыкновенное смущение. Я ощущала себя вновь той слепой девочкой, что опиралась на его руку, и понимала, что это было и будет всегда. Даже сейчас, когда моей опорой в жизни давно уже стала всесильная десница Господня.

Желая получить духовную пользу от общения с благодатным старцем, я просила игумена Симеона преподать мне какую-нибудь святоотеческую мудрость. Дать мне наставление о том, что всего милее и любезнее Господу. И старец открыл мне важнейшую тайну из совокупной духовной науки.

«Прежде всего другого, — сказал он, — надо просить у Бога слезного дара. А тот, кто уже удостоился других Божиих даров, должен сугубо молить о плаче со воздыханием и сокрушением сердечным».

Все добродетели вкупе он именовал войском, а умиление и плач архистратигами сей рати, ведущей брань с мраком міра.

Я выслушала каждое его слово со слезами благодарности. Ибо уразумела, что, сама того не ведая, уже сподобилась от Господа величайшего дара.

Теперь я поняла, почему мой плач был мне так дорог. Почему он приносил мне облегчение. И почему мне после этого всегда казалось, что я словно очистилась изнутри. Как будто я собственное сердце омыла слезами.

«В плаче человек уничижает себя, — помыслила я, — поэтому плач укрепляет нас и ограждает от всех искушений со стороны лукавого и не дает нечистому взять над нами верх».

А ведь многие стыдятся плакать. Особенно миряне. И прежде всего — мужчины. Не понимая того, что сей ложный стыд и удерживание слез суть бесовские искушения. Подобно тому как и гордыня является главной западней диавола.

Слезы очищают ум наш от тьмы.

Невыплаканные слезы — отрава для души. Такая душа подобна илистой канаве. Семя любви в ней сгнивает.

«Да сохранит тебе Господь сей дар спасительных слез!» — благословил меня при расставании игумен Симеон.

Никогда уже больше я не встречалась с ним. Мы оба привыкли к безмолвию. Поэтому лучше всего нам было беседовать друг с другом через молитвы к Господу. Несколько раз я еще приходила в Царьград. Каждый раз ведомая желанием посетить Храм Пресвятой Богородицы во Влахерне и помолиться пред тамошней чудотворной иконой. Из Эпивата, где я поселилась, до этого места был ровно день пути. Еще один день занимала обратная дорога. Но я легко преодолевала сей путь, укрепляемая Ее великой и неизменной милостью.

Я чувствовала, что время моего земного странствия подходит к концу. И потому главной моей заботой было то, какой ответ дам я Господу на Страшном Суде.

«С чем предстану я пред моим Создателем? — спрашивала я себя. — И стоит ли моя жизнь того, чтобы положить ее к Его ногам?»

А ведь я так хотела, так сильно желала скорее прийти к Тому, ради Кого и жила здесь, на земле. И шептала, подобно псалмопевцу царю Давиду: «Покажись мне — Ты, Кого возлюбила душа моя!»

Я плакала. Но не потому, что стремилась вызвать плач. Слезы лились из глаз моих сами собой — без всякой молитвы или помышления. Часто я даже не осознавала это. И не замечала их. Плач стал для меня такой же потребностью, как и необходимость дышать воздухом. Как и молитва.

Я ощущала, что вся исполнилась неизреченной любви. К Богу. Ко всем людям. Ко всему на свете. Ибо все это был — Он.

И я была любовью. Чистой и нелицемерной. И вся жила в Нем.

ОТРОК ИЗ ЭПИВАТА

Она появилась ниоткуда. Ни с кем не пыталась познакомиться, как будто была чужестранкой в нашем городе. Никому ничего не рассказывала о себе. Даже имени своего не назвала.

Мы ее называли «матушкой». На такое обращение она охотно откликалась. При этом лицо ее неизменно озарялось кроткой и доброй улыбкой.

Заботу о ней взял на себя по распоряжению игумена Симеона один послушник из Мамантского монастыря. Он подыскал ей крохотную комнатушку и снабжал ее пищей. Самой простой и крайне редко. Словно она была монахиней. Но даже от такой малости она ухитрялась подавать милостыню нищим. Хотя трудно было найти кого-то беднее ее.

«Мне и не надо другого. Мое пристанище в Господе», — молвила она, когда ей впервые показали ее жилье, напоминавшее монашескую келью.

«Мне и не надо больше. Человек ведь жив не хлебом, но словом, исходящим из уст Божиих», — сказала она в другой раз, когда ее спросили, почему она подает другим, когда у нее у самой ничего нет.

Никто не знал, сколько ей лет. Ибо лицо ее могло меняться удивительным образом в течение одного лишь дня. Так, когда она шла куда-то по своим делам, казалось, что она очень стара. Когда же молилась — становилась совсем молодой. Вернее, для нее как будто время останавливалось. Словно она не была обычной женщиной. Так она выглядела и тогда, когда говорила о Боге. О славе Его, о Его милости и любви к людям. А также тогда, когда ухаживала за больными и убогими, за беспризорными детьми, за одинокими и беспомощными стариками.

Мы тоже были бедны. И одиноки. Моя бабушка и я. А бабушка была еще к тому же и больна.

В истории начало XI века обычно описывают как время византийской славы. Как период могущества и процветания империи, управляемой сильной и умелой рукою императора Василия II, сына царицы Феофано.

Но что такое история? Набор дат, перечень войн и мирных договоров, череда родословных своих и чужих правителей, тугой клубок интриг и заговоров. В ней нет места тем, кто больше всего страдает в этой жизни — солдатам и народу. Поэтому история, описанная в книгах и хрониках, нередко представляет собой обычную ложь. Единственная история, в какую можно верить, это, как мне кажется, личный опыт каждого человека в отдельности.

Лето 1001 от Р. Х. называли годом славных побед. Для меня же это был год нашего величайшего страдания. И величайших потерь за всю мою жизнь.

Мне было только два года, когда наш император Василий повел свою непобедимую армию на Балканы. Чего он, рожденный в шелке и пурпуре, искал в тамошних бедных горах и лесах, никто не знает. Никто, естественно, не осмелился спросить его об этом. Ни семьи погибших. Ни те, кто вернулся с той войны калеками. Ни очевидцы, рассказывавшие страшные истории о жестокости нашего правителя.

Мой отец погиб при осаде Видина, малоизвестного нам города на Дунае. Мама вскоре умерла от горя и тоски по нему. А также по второму сыну, которого выкинула из своей утробы при известии о смерти супруга.