Вот тогда-то я ее и увидела. Она шла прямо ко мне. Ее сопровождал мужчина, который вел в поводу двух красивых верблюдов, украшенных роскошными попонами и сбруей.

Она была еще девочка. Взгляд ее был чист, а улыбка искренна и открыта. Она подошла ко мне, радостная, как будто встретила кого-то, кого ждала уже давно. Так, как будет подходить еще много раз втечение долгих лет... Сейчас, разжав свою ладошку, она протягивала мне какую-то восточную сладость, наполовину растаявшую в ее руке.

Мужчина, подошедший вместе с ней, был ее отец. Он часто ходил с караванами на запад, встречал на Святой земле и купцов, и паломников с моей родины и потому знал наш язык. Таких, как он, в его племени было еще несколько человек. Однако проще всего мне было общаться с его дочкой Зейнебой. С ней мы понимали друг друга практически без слов. Ибо ей был знаком язык сердца.

На следующий день она разыскала меня в пещере. Когда я вышла, то увидела ее, почтительно и терпеливо дожидавшуюся меня, сидя на корточках в тени своего верблюда. Она принесла мне несколько хлебов и платье. Хлеб в виде тонких лепешек имел совсем иной вкус, чем тот, что мне приходилось есть раньше. Платье же было черного цвета, какие носят женщины пустыни.

«Я сшила его для тебя, — сказала она, — и теперь всегда буду замешивать для тебя тесто».

И она шила мне одежду и пекла хлебы. Приносила их мне раз в несколько месяцев — всякий раз тогда, когда у меня уже не было никакой другой пищи. Ибо запасы фиников заканчивались. А в выжженной пустыне в иную пору нельзя было встретить ни травинки, ни листика.

Я принимала ее дары, ни на минуту не сомневаясь, что это дары Того, Кто всегда знает, что необходимо каждому из Его чад.

Я знала, что нам заповедано Господом не уповать ни на кого, кроме Бога, но знала и то, что заботу обо мне поручил ей Сам Господь. Заботливость ее не ослабела и не уменьшилась с годами, несмотря на то, что она к тому времени уже стала женщиной и приняла на свои плечи бремя трудов, обычных для каждой дочери пустыни.

«Маленький мой совенок!» — называла ее я. Но только про себя. Чтобы не рассказывать ей о той первой сове. Ибо каждая из них представляла собой отдельную тайну Ангела Господня.

Зейнеба была как зеркало. И как песчаные часы, по которым я отсчитывала время. Она была и моей новой молитвой. Прибавившейся к тем, прежним, что я принесла с собой из Царьграда. Каждое утро и каждый вечер я особо молилась о ней. Потом — за нее и за ее мужа. Затем — раз за разом — прибавляла имена ее сыновей и дочерей. А потом — и внуков. Когда же частью моей молитвы стали имена ее правнуков, произошла та великая перемена в моей жизни. Господь еще раз послал ко мне Своего вестника.

* * *

Пустыня — то место, где происходит наиболее полная встреча человека с самим собой, со всем человеческим и Божественным, обитающим в нас. Но и с демонскими силами — тоже. Теми, что угрожают нам извне. А также с теми, что годами отравляют наше естество изнутри, а мы даже не задумываемся об этом и часто не догадываемся о их существовании, пока они себя сами не обнаружат.

Господь наш Иисус Христос провел в пустыне сорок дней. Я же, грешная и недостойная раба Господня, вынуждена была омывать слезами покаяния свои грехи и бороться с нечистым духом целых сорок лет.

Сорок лет. По человеческим меркам — чуть ли не целая жизнь. Но что значат дни, годы и время для Бога, сотворившего вечность? Для Господа безначального, в Чьем дыхании заключена бесконечность. И что значит время для того, кто всем сердцем своим и всей своею душою устремился к Богу? Кто смиренно, не смея поднять глаз, медленно продвигается по пути Его. Продвигается даже не шаг за шагом, но — пядь за пядью. Кто, оступаясь и падая, поднимается вновь и вновь. И снова продолжает идти. Ибо не может иначе. Потому что возлюбил Господа великой любовью и познал всю силу любви Господней. Понимая при этом, что не может знать, когда будет конец пути. Равно как и то, что путь сей вообще невозможно измерить. Ибо как измерить скорбь души, взыскующей Бога, и всю глубину страшной пропасти ожидающих ее искушений, а также всю сложность мучительной обязанности взращивать в себе любовь ко всем ближним без исключения, которые часто являются полной нашей противоположностью.

Сорок лет провела я в одиночестве, которое лишь иногда (достаточно редко) нарушалось появлением Зейнебы. Сорок лет — с одинаковым жаром, пребывая в одной и той же неизвестности с первого до последнего дня, — я ежедневно боролась за спасение души своей.

Я молилась за усопших. О тех, кого давно перестали вспоминать их далекие потомки. Молила Бога, чтобы благой свет озарил тьму забвения. И чтобы получили хоть малое облегчение души, люто мучающиеся в нестерпимом адском пламени.

Я молилась о покаянии живущих ныне. За грешников, чтобы они вняли заповедям Господним. За праведников, чтобы оставались тверды в своей добродетели. За невольников, что терпят страшные муки и лишения, дабы Господь сократил и ослабил им эту ношу. За тех, о ком никто не молится. О тех, кто не может молиться за себя. О всех людях, дабы они познали сладость и силу Божией любви. Я со слезами молилась обо всем сущем в міре. И обо всей вселенной. Так обретала я утешение и познавала Бога, молясь Духу Святому. Ибо Господь всегда подает нам с особой щедростью, когда мы от чистого сердца просим у Него милости для других. Не для себя. Но для других.

Со стороны все мои годы выглядели похожими один на другой. И все мои дни казались одинаковыми. Жизнь моя текла сообразно советам святого Иоанна Златоуста и в соответствии с другими святоотеческими наставлениями о духовном подвижничестве. Я молилась. Читала. Пела псалмы. Не забывала и про рукоделие: плела корзины и циновки из пальмовых листьев, которые потом отдавала Зейнебе. Часто размышляла о святых угодниках. О Боге и заповедях Его.

Я старалась стойко переносить скорби. Голод. Холодные ночи в пустыне. Палящую дневную жару. Страх перед дикими зверями. Особенно — перед змеями. Боролась с искушениями и соблазнами.

Все свои беды и скорби я полагала пред Господа и Пречистую Его Матерь. Только так можно было выйти победителем из этого противоборства.

Я поучалась умом и сердцем.

То была моя жизнь. Мое дыхание. Богоугодное и душеполезное.

Неискушенное око, для коего тайна изначально непроницаема, не видит жизни в пустыни. Пустыня кажется ему всегда одной и той же. Мертвой. Но это неправда. Пустыня живет. И постоянно меняется. Ветры вздымают песок. Перемещают барханы. Разносят семена и бросают их в землю. Дожди смывают песчаную пыль со скал. Будят уснувшее семя. Питают его. Солнце изменяет краски и неясные очертания предметов, меняет картины природы. Семя наливается силой и становится злаком. Пышно расцветает и приносит плод. После чего у него отнимается жизнь. Но смерть эта, как и всякая другая, лишь иллюзия. Обман. Ибо погибшее растение оставило по себе новые семена, которые дожидаются живительной дождевой влаги средь раскаленного песка. Дожидаются как милости и любви Господней.

Я тоже жила как пустыня. И как семя. Многое происходило в душе моей. Она терпела страшные муки кажущейся богооставленности. И ощущала благодать живого присутствия Господа. Укреплялась твердой верой в то что Он «везде сый и вся исполняяй». Что Он, даровавший нам слух, все слышит. И все видит, поскольку Сам даровал нам зрение. И с неослабевающей силой продолжала стремиться к Богу и спасительному теплу Его неизреченной любви. Но об этом ведали только Он, Господь и Бог мой, и я, недостойная раба Его, грешная Параскева.

* * *

Моя жизнь в пустыне началась со смирения и тихой, благодарной радости. В полной гармонии со всем, что меня окружало. Ибо я во всем видела Господа и отражение Его благого Промысла и любви. Я явственно ощущала Его живое присутствие. И никогда не была одна. Никогда не оставалась наедине со своими скорбями. Потому что всегда опиралась на силу Всемогущего.