Из экспедиции полярной
когда-то мимо ехал я.
Я помню — вышел я устало,
и плечи свежестью свело,
а в небе медленно светало,
но не было еще светло.
Все было призрачно-лиловым,
и босоногий оголец
с прилипшим листиком лавровым
мне дал соленый огурец.
Над смутной речкой утомленной
рыбак виднелся на скале,
а у стены свежебеленой
сидели двое на скамье.
И было, словно откровенье,
свеченье синего платка,
и чуб чумазый на коленях,
и в чубе белая рука.
Она тихонько нагибалась,
шептала что-то в тишине
и озаренно улыбалась
рассвету, поезду и мне...
В дорогу тянет,
ох, как тянет!
И не могу заснуть,
и в грудь
скребется острыми когтями
куда-то тянущая грусть.
Я город Вятские Поляны,
возможно, буду проезжать,
и будут улицы туманны,
и где-то кони будут ржать.
Увижу с грустью удивленной
рыбак все тот же на скале,
и у стены свежебеленой
все те же двое на скамье...
1957
* * *
ХУДОЖНИЦЫ
В плащах и курточках вельветовых
в лесу тревожно молодом
сидели девушки с мольбертами
над горько пахнущим прудом.
Я руку за спину закладывал,
плечами ветви отводил,
в мольберты жалкие заглядывал
и потихоньку отходил.
Болела печень у натурщика —
за два часа совсем он скис,
и, губы детские надувшая,
одна из них швырнула кисть.
Встав на валежины корявые,
решила скуку прекратить,
и две, особенно кудрявые,
веревку начали крутить.
Они через веревку прыгали,
полны шального озорства,
I
II от девчачьей этой придури
с деревьев сыпалась листва.
То дальняя, то заземленная
веревка шлепалась под гам,
и платьица зазелененные,
взлетая, били по ногам.
Девчонки пели с детской жадностью,
садились ноги разувать,
и к ним не чувствовал я жалости,
что не умеют рисовать.
Летя в траву, от смеха корчились,
друг с другом весело дрались,
а через час искусство кончилось —
за кисти девушки брались.
1957
* * *
В. Бокову
Пахнет засолами,
пахнет молоком.
Ягоды засохлые
в сене молодом.
Я лежу,
чего-то жду
каждою кровинкой,
в темном небе
звезду
шевелю травинкой.
Все забыл,
все забыл,
будто напахался,—
с кем дружил,
кого любил,
над кем надсмехался.
В небе звездно и черно.
Ночь хорошая.
117
Я не энаю ничего-
ничегошеньки.
Баловали меня,
а я —
как небалованный,
целовали меня,
а я —
как нецелованный...
1957
* * *
Беда не в том, что пишешь мало,—
но мало любишь ты людей.
Ты вяло пил, женился вяло
и вяло заводил детей. '
Вступил ты в лермонтовский возраст.
Достигнешь пушкинского ты.
Но где же внутренняя взрослость,
но где же мужества черты?
Живешь, ненужностью обросший,
и уж который год подряд
не говорят: «Поэт хороший» —
«Хороший парень» говорят.
Но отчего с людьми плохими
хороший парень водку пьет
и с пожеланьями благими
пальто начальству подает?
Талант на службе у невежды,
привык ты молча слушать ложь.
Ты раньше подавал надежды —
теперь одежды подаешь.
Глядишь ты как-то воровато,
и не рассказывай мне, брат,
что это время виновато,
а ты совсем не виноват.
Забыв обет поры начальной,
ничто, как прежде, не любя,
проходишь, словно вор печальный,
себя укравший у себя.
И, как беды возможной признак,
кричащей полный немоты,
со мной всегда твой грустный призрак,
и он не даст мне стать, как ты.
* * *
Меня обнимали,
а чаще —
нет, |
меня понимали;
а чаще —
нет.
Я жизнь обожаю
и жизни грублю.
Ее обижаю
и, значит, люблю.
Навечно,
навечно,
на все времена
она мне невеста,
она мне жена!
Когда же я лягу,
пожить не успев,
пошлю я их к ляду
жалетелей всех.
Глаза я закрою
и руки сложу.
Жене моей —
жизни
спасибо скажу.
Спасибо,
спасибо,
что был я любим,
что нс был красивым,
но был молодым...
1957
