Гимн человеку[1]

На дне гниют утонувшие люди.

В ночлежке живут какой-то барон, прошедший арестантские роты, «девица», гуляющая по тротуару, спившийся актер, телеграфист, сидевший в тюрьме за убийство, вор, «наследственный вор», еще отец его был вором и умер в тюрьме.

От них смердит.

Бывший барон за рюмку водки становится на четвереньки и лает по-собачьи. Бьющий телеграфист занимается шулерничеством. Девица «гуляет». Вор ворует.

И они принюхались к смраду друг от друга. Барон пропивает деньги «девицы», актер пропивает деньги шулера. Вор у них первый человек.

– Нет на свете людей лучше воров!

– Им легко деньги достаются.

– Многим деньги легко достаются, да немногие легко с ними расстаются.

Им не смердит друг от друга. Чему возмущаться? Совести?

– Всякий человек хочет, чтоб сосед его совесть имел.

– Все слиняло, один голый человек остался. Люди, как видите, «конченые».

Бывшие люди. Все сгорело. Груды пепла.

Но дотроньтесь. Пепел теплый. Где-то под пеплом теплится огонек. Теплится.

– У всех людей души серенькие, – все подрумяниться хотят.

Вот это «подрумянить душу» и есть человеческое, вечно человеческое, «das ewig menschliches».[2]

Барон подрумянивает себе душу тем, что вспоминает, как он «благородно» пил по утрам кофе со сливками, как у него были предки и лакеи.

Актер подрумянивает душу тем, что с гордостью произносит «громкое» название своей болезни:

– Мой организм отравлен алкоголем! Не просто пьяница, а нечто звучное:

– Организм отравлен алкоголем! Звучит «благородно».

«Девица» читает благородные романы. Где все самая возвышенная любовь и самопожертвование. И воображает себя на месте героинь. И верит этому.

Телеграфист произносит «необыкновенные слова»:

– Органон… Транс-цен-ден-тальный.

– Надоели мне, брат, все человеческие слова. Все наши слова надоели. Каждое из них слышал я, наверное, тысячу раз!

Глупы эти люди, не правда ли? И румяна у них грошевые?

И вдруг эти «серенькие души» вспыхивают ярким румянцем. Не румянцем грошевых румян. А настоящим, человеческим румянцем.

Что случилось?

В ночлежку пришел старик бродяга Лука.

И раздул пламя, которое таилось под грудою пепла.

И из этой груды грязи, навоза, смрада, отрепьев, гнусности, преступления вызвал человека.

Человека во всей его красоте.

Человека во всей его прелести мысли и чувства.

Как случилось такое чудо?

Лука не проповедник.

Лука суетливый старикашка, он говорит забавно и наивно.

Но каждое его слово сейчас же переходит в дело.

Он проповедует делами, и в этом, как в толстовском Акиме[3], его сила.

Лука с полицейской точки зрения – темная личность. С нашей – обыкновенный:

– Потерял всякую нравственную брезгливость.

Он входит со словами:

– Мне все равно. Я и жуликов уважаю. По-моему, ни одна блоха не плоха. Все черненькие, все прыгают.

Лука полон веры в человека.

– А как ты думаешь, добьются люди правды?

– Да уж раз взялись, – как же не добиться. Люди добьются.

Мира будущего человеку бояться нечего:

– Ты, Анна, не бойся. Ты неба не бойся. Преставишься ты, и скажет Господь: «Приведите ко мне Анну. Я эту Анну знаю. Эта Анна много страдала, много мучилась в жизни. Отведите Анну теперь на покой. Пусть Анна отдохнет».

У Луки религия человека. Всегда во всем у него прежде всего «человек». На него, когда он был сторожем, напали с топором беглые каторжники. Он «осерчал за топор». Из ружья нацелился.

– Бросай топор. Наломай веток. Пори друг друга по очереди. Зачем на человека с топором кидаетесь!

Они падают на колени перед направленным на них дулом.

– Покорми нас. Мы с голода.

Лука кормит их, берет к себе. Беглые живут у него до весны, работают, весной прощаются и уходят бродяжить:

– Славные люди.

Эта любовь к человеку ведет его, и ведет правильно, даже там, где он, как в тумане, ничего не понимает.

Спившийся актер старается припомнить стихотворение:

– Самое любимое стихотворение! Я всегда его со сцены читал! Забыл! Забыл!

И это, казалось бы, непонятное для Луки горе сразу находит в его сердце самый настоящий, человеческий отклик.

– Как не понять? Легко ли! Даже самое любимое для человека забыть!

«Девица» рыдает:

– Верно это, все верно написано! Со мной это было! Со мной! Студент он был. Гастошей звали!

Барон хохочет:

– А в прошлый раз звала Раулем!

– В лаковых сапожках он был! С бородкой! Лука слушает с сочувствием.

– Гастошей, говоришь? В лаковых сапожках? Скажи, пожалуйста! «Религия человека», который он весь пропитан, инстинктивно подсказывает ему:

– Здесь, в этих мечтах, самое дорогое для человека.

«Религия человека» подсказывает Луке, что какому человеку сейчас нужно.

Болен человек, – его надо отвести на воздух. Умирает человек, – его надо успокоить, чтоб не боялся. Убить человек хочет, – ему нужно как-нибудь невзначай помешать.

Актер в отчаянье:

– Отравлен алкоголем.

Лука рассказывает ему о больнице, где от этого лечат. Есть такая больница:

– Только приходи! Узнаем, где, – и иди.

Он ничего не проповедует. Он суетится и делает.

Он говорит делая.

Он и говорит и делает весело, с шутками, поет песни.

Ему, полному «религии человека», светло и радостно. Он в храме своего божества. Кругом столько людей. И каждому можно помочь.

Для него нет ни дурных, ни плохих, ни ужасных, ни страшных. Для него есть люди. Просто люди. Только люди.

И оттого он со всеми одинаков. И оттого он весел, говоря с человеком.

– Что-то я тебя не знаю! – говорит ему мрачно городовой.

– А других-то людей разве всех знаешь? – весело шутит с ним Лука.

– В моем околотке всех.

– Ну, так это, значит, оттого, что не вся земля в твоем околотке. Лука начинает песню.

– Не вой! – останавливает его один из ночлежников.

– А разве не любишь, когда поют?

– Люблю, когда хорошо.

– А я, значит, плохо? Скажи, пожалуйста! А я думал, хорошо. Всегда вот так-то. Человек думает, что хорошо делает. А другим-то видать, что плохо.

И перестает петь.

Потому что он не может стеснять человека. Не может нарушать прав человека. Не может доставлять неприятности человеку.

Как на светлом пиру, он и в ночлежке. Потому что кругом есть люди.

К вору относились все как к вору.

Барону кололи глаза:

– Барином был!

«Девице» говорили только:

– Ты кто? Ты вот кто!

Актеру:

– Ты пропойца!

Телеграфисту:

– Шулер, – и больше ничего.

И вот пришел человек, который отнесся к ним, как к людям. Только как к людям. Увидел в них людей. Только людей. К каждому подошел:

– Человек.

Что этому человеку сейчас нужно? И что для этого человека сейчас сделать?

– Человек!

И от этого обращения «человек», дремавший человек проснулся и поднялся во всей гордости своей, во всей своей прелести мысли и чувства.

Как видите, и чуда здесь никакого не было.