— Несчастный юноша! — провозгласил Вотрен. — К чему лезть в драку, когда имеешь добрых тридцать тысяч ливров ренты? Положительно, молодежь не умеет себя вести.

— Милостивый государь! — крикнул Эжен.

— Ну что, взрослый ребенок! — молвил Вотрен, спокойно допивая кофей, причем мадемуазель Мишоно так внимательно следила за этой процедурой, что необычайное событие, поразившее всех, не взволновало ее. — Разве не дерутся в Париже каждое утро?

— Я поеду с вами, Викторина, — сказала госпожа Кутюр.

И обе помчались, без шляп, без шалей. Перед уходом Викторина сквозь слезы бросила на Эжена взгляд, говоривший: «Не думала я, что нашему счастью суждено стать причиной моих слез».

— Да вы пророк, господин Вотрен? — сказала госпожа Воке.

— Я все, что угодно, — отозвался Жак Колен.

— Ну, не странно ли? — продолжала госпожа Воке, нанизывая фразы одна пустее другой по поводу этого события. — Смерть уносит нас, не спросясь. Часто молодой помирает раньше старого. Нам, женщинам, хорошо, мы на дуэли не деремся; зато у нас другие недуги, которых не знают мужчины. Мы рожаем детей, и матери приходится долго страдать! Повезло же Викторине! Отец вынужден признать ее.

— Вот видите! — сказал Вотрен, глядя на Эжена. — Вчера она была без гроша, а нынче у нее миллионы.

— Да, что и говорить, господин Растиньяк, — подхватила госпожа Воке. — Вы малый не промах.

При этом возгласе папаша Горио взглянул на студента и увидел в его руке скомканное письмо.

— Вы не дочитали! Что это значит? Неужели вы такой же, как другие? — спросил он.

— Сударыня, — произнес Эжен, обращаясь к госпоже Воке, и в голосе его зазвучали ужас и омерзение, изумившие присутствующих, — я никогда не женюсь на мадемуазель Викторине.

Папаша Горио схватил руку студента и крепко пожал ее. Он готов был поцеловать ее.

— О-о! — протянул Вотрен. — У итальянцев есть хорошая поговорка: col tempo[14].

— Я жду ответа, — напомнил Растиньяку посыльный госпожи де Нусинген.

— Скажите, что я приду.

Тот ушел. Эжен был так раздражен, что забыл о всякой осторожности.

— Что делать? — проговорил он, раздумывая вслух. — Никаких доказательств!

Вотрен улыбался. К этому времени выпитое снадобье, дойдя до желудка, начало действовать. Однако каторжник был настолько крепок, что встал, поглядел на Растиньяка и произнес глухим голосом:

— Молодой человек, счастье приходит к нам, когда мы спим.

И повалился замертво.

— Значит, есть все же небесное правосудие! — сказал Эжен.

— Ах, да что ж это с нашим дорогим господином Вотреном?

— Апоплексический удар! — воскликнула мадемуазель Мишоно.

— Сильвия, доченька, скорей зови доктора, — сказала вдова. — А вы, господин Растиньяк, бегите за господином Бьяншоном, ведь Сильвия может не застать дома нашего врача Гремпреля.

Растиньяк, обрадовавшись предлогу уйти из этого ужасного вертепа, бросился со всех нот.

— Кристоф, живо сбегай в аптеку, попроси чего-нибудь от апоплексии.

Кристоф ушел.

— Папаша Горио, помогите же нам перенести господина Вотрена наверх, в его комнату.

Вотрена подняли, втащили по лестнице и положили на кровать.

— Я не нужен вам больше, пойду навестить дочь, — сказал Горио.

— Старый эгоист! — воскликнула госпожа Воке. — Иди, иди! Желаю тебе издохнуть, как собаке!

— Подите-ка посмотрите, нет ли у вас эфиру, — сказала госпоже Воке мадемуазель Мишоно, которая с помощью Пуаре уже расстегнула платье Вотрена.

Госпожа Воке спустилась к себе, оставив Мишоно госпожою на поле брани.

— Ну, снимите же с него рубашку и поверните его. Живей! — обратилась мадемуазель Мишоно к Пуаре. — Хоть та от вас польза будет, что вы избавите меня от необходимости смотреть на голое тело. А то стоите, как истукан.

Когда Пуаре повернул Вотрена, мадемуазель Мишоно сильно хлопнула больного по плечу, и на покрасневшем месте забелели две роковые буквы.

— Смотрите! Однако легко же вам достались эти три тысячи франков! — воскликнул Пуаре, приподнимая Вотрена, пока Мишоно натягивала на того рубашку. — Ух, и тяжелый же он! — добавил Пуаре, снова укладывая его.

— Молчите! Нет ли тут денежного ящика? — с живостью сказала старая дева. Казалось, ее глаза пронизывали стены, с такой жадностью разглядывала она в комнате каждую мелочь. — Нельзя ли под каким-нибудь предлогом открыть этот секретер? — добавила она.

— Это, пожалуй, не годится, — ответил Пуаре.

— Вздор! Краденые деньги раньше принадлежали всем, значит, они теперь ничьи. Но мы не успеем. Я слышу шаги Воке.

— Вот вам эфир, — сказала госпожа Воке. — Что ни говори, сегодня у нас день приключений. Господи боже! Не может быть, чтобы этот человек захворал; он беленький, как цыпленок.

— Как цыпленок? — повторил Пуаре.

— Сердце бьется у него ровно, — промолвила вдова, приложив руку Вотрену на грудь.

— Ровно? — удивился Пуаре.

— Он совершенно здоров.

— Вы находите? — спросил Пуаре.

— Конечно! Он точно спит. Сильвия пошла за врачом. Смотрите, мадемуазель Мишоно, он вдыхает эфир. Э, да это просто спазмы. Пульс у него хороший. Он крепок, как турок. Поглядите, мадемуазель, какая у него шерсть на животе, он проживет сто лет! И шевелюра у него тоже еще держится. Э! Да она накладная! Он носит фальшивые волосы, потому что свои у него рыжие. Говорят, рыжий или прекрасный человек, или последний негодяй! Значит, он очень хороший, как, по-вашему?

— Хороший! На виселицу просится! — сказал Пуаре.

— Вы хотите сказать, на шею хорошенькой женщины, — подхватила Мишоно. — Ступайте, господин Пуаре. Это наше, женское дело, ухаживать за вами, когда вы хвораете. К тому же пользы от вас никакой, так что идите лучше, погуляйте, — добавила она. — Мы с госпожой Воке отлично выходим дорогого господина Вотрена.

Пуаре удалился тихо и безропотно, как собака, которой хозяин дал пинка. Растиньяк вышел пройтись, подышать свежим воздухом; он задыхался. Он вчера хотел воспрепятствовать этому преступлению, и все же оно совершилось в назначенный час. Что случилось? И что ему делать теперь? Он содрогался при мысли, что является сообщником. Хладнокровие Вотрена по-прежнему ужасало его.

— А что, если бы Вотрен умер, не сказав ни слова? — спрашивал себя Растиньяк.

Эжен метался по аллеям Люксембургского сада, как будто за ним по пятам гналась свора псов, — и ему чудился ее лай.

— Стой, — крикнул Растиньяку Бьяншон, — читал ты «Лоцмана»?

«Лоцман» — радикальная газета, выходившая под редакцией Тисо; через несколько часов по выходе утренних газет она выпускала особое издание с последними новостями, попадавшими таким образом в провинцию на сутки раньше других газет.

— Замечательное происшествие, — сказал интерн больницы Кошена. — Сын Тайфера дрался на дуэли с графом Франкессини, офицером старой гвардии, и тот всадил ему на два дюйма в лоб шпагу. Викторина теперь одна из самых богатых невест в Париже. Эх! Кабы знать это раньше! Смерть — та же азартная игра! А правда, что Викторина заглядывается на тебя?

— Молчи, Бьяншон, я никогда не женюсь на ней. Я люблю прелестную женщину, любим ею и…

— Ты говоришь так, словно тщетно борешься с искушением изменить. Укажи-ка мне женщину, ради которой стоило бы пожертвовать состоянием достопочтенного Тайфера.

— Значит, все демоны преследуют меня? — вскричал Растиньяк.

— Что с тобой? Ты с ума сошел? Дай-ка мне пощупать пульс. Э, да тебя лихорадит.

— Иди скорей к мамаше Воке, — сказал Эжен, — злодей Вотрен грохнулся сейчас, точно мертвый.

— А! — воскликнул Бьяншон, уходя от Растиньяка. — Ты подтверждаешь мои подозрения; пойду их проверить.

Долгая прогулка нашего юриста явилась торжественным испытанием. Он произвел в некотором роде проверку своей совести. Хотя Эжен колебался, копаясь в своей душе, не зная, как поступить, по все же его честность вышла из этой жестокой и страшной борьбы закаленной, как железный брус, выдержавший все пробы. Студент вспомнил то, что папаша Горио по секрету рассказал ему накануне, вспомнил о квартире, выбранной для него неподалеку от Дельфины, на улице д'Артуа, достал письмо, перечел и поцеловал его.