На следующий день был тщательный шмон. Почему не в этот день? Так что, Семеныч дурак, что ли, себя подставлять. А когда сменился и капнул, мол, дымок был, рапорт я написал, а вы уж и шмонайте… Видно, на коридоре полтинник повнимательней разглядел, коллекционер хренов. За дымок нам с Сучком добавили по пять суток.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
В библиотеке не книги — советское говно о заводах и тому подобное. А читать начал рано, с пяти лет, вот и испытываю нехватку в чтиве, по научному сенсорный голод, я ведь сверху только шершавый да ершистый, чуть что — в морду да словом грубым в три секунды огрею, одарю. Это чтоб не съели. А внутри я мечтательный и нежный, сентиментальный и меланхоличный. Это я так о себе думаю, не знаю, как остальные. Лежу на шконке, привыкаю к новому видению мира и готовлюсь идти в библиотеку. Там хоть и говно, но голод-то не тетка, даже если и сенсорный…
Привыкаю к новому видению мира… Нет, я ничего не схавал и не курнул анаши. У меня очки!
После большого перерыва, привыкнув к тусклым краскам, смазанным линиям, нечетким контурам и расплывчатым образам, одним словом, привыкнув к сюрреализму и импрессионизму вперемешку с модерном, наслаждаюсь грубыми сочными мазками, четко очерченными линиями, уверенно выписанными образами. Наслаждаюсь соцреализмом. Социалистическим реализмом, самым реальным в мире. Не через розовые очки, а через тщательно протертые стекла!
Очки эти получил мужичок один, оплатив по безналичному счету и стекла, и оправу, и работу. Получил — и мне подарил, так как одни у него на носу есть. А иметь двое очков, когда дети голодают в Африке, в Латинской Америке бушует пожар освободительных войн, а у меня нет очков — это расточительство, мужичок со мною согласился, и у меня есть возможность наслаждаться реализмом. Социалистическим.
Лежу на шконке и наблюдаю что в мире делается. За окном снег падает, мелкий. Сырой, мерзкий. На солнышко бы сейчас погреться подальше от ментов. В углу у Семы гогот стоит, стены трясутся. Это жулики на шконках от смеха сидеть не могут, в лежку лежат — этапом пришел жулик. Сосо Кикава, мингрел из Батуми. Сел за квартирные кражи, он с подельником квартиры подламывал в Ростове-на-Дону. В лежку лежат жулики, давятся и булькают, смеяться уже не могут. А Сосо, морда длинная, рыжая, плечами поводит; невозмутимо продолжает:
— …Слушай моя, зачем ха-ха даешь, я сиризна гавару, слушай моя…
Орут жулики, остановиться не могут, слезы бегут ручьями. Вся секция похахатывает, но в полголоса, жулик все же Сосо. Что положено жулью, не положено остальным. Один я от смеха не давлюсь, не смеюсь, хотя очень смешно — ему 22 года и школу закончил русскую, я не смеюсь, так как прислушиваюсь к интересному рассказу, что Сосо пытается рассказать, но за акцентом и неправильностями его речи, никто не слышит рассказа. Хохочут все, не до рассказов… А он с подельником своим пять крупных краж совершил. Явно с подводом, с наколкой (наводчик был), хотя Сосо об этом не говорит, но это и так понятно — кражи все как на подбор. Ну, а шестая квартира начальника уголовного розыска оказалась. И вот две интересных детали: у начальника, полковника милиции, шестнадцать золотых монет оказалось. Одинаковых. Наверно коллекционер. И второе — пять краж они в течение года совершили и их поймать не могли. А после шестой — на четвертый день в ресторане хапнули. По описанию свидетелей, которые их видели, выходящих из дома. И по звонку из ресторана осведомителя-официанта, мол, есть двое с Кавказа, черненьких, гуляют с девочками от души — бабки налево, бабки направо… Их и замели. Били зверски за квартиру последнюю.
На суде Сосо у судьи спросил — откуда, мол, у полковника МВД монеты золотые?
А та в ответ — судим вас, а не его. Так-то!
Хохочут жулики над речью Сосо. Пусть хохочут. Скоро отбой, может сегодня никаких происшествий не будет, не как вчера ночью.
Подняли в полночь, выгнали к штабу и держали до пяти утра. Мороз градусов десять, снег мокрый, ветер пронизывающий.
— Побег!
Кто-то не выдержал жизни лагерной и бежал. Проверка по карточкам — мужик молодой, с восьмого отряда. Ну, черт — взвыла зона — стой, мерзни, ну, чертила в саже… Менты и козлота сэвэпэшная, прапора и кумовья с ног сбились, шмоная зону — может где спрятался, может не убежал…
К утру нашли — повесился на чердаке бани. Плюнули все, ну, черт!.. А мы тут мерзни… Не ценится жизнь человеческая в лагерях советских, нисколько не ценится! Петухи сняли, отнесли в карман, за ворота, зону — по баракам. А через час:
— Подъем! На зарядку! — вот и поспали.
Днем досыпали те, кому вязать сетки не надо. Я в их числе. Устал Пак от моих зверств и прямо заявил:
— Послушай, Профессор, я твою норму половинчатую, всегда найду. Давай договор заключим — я тебя закрываю по нарядам, а ты меня совсем не замечаешь.
Хорошо! Согласился я на сделку с расхитителем и зажил потихоньку. Жаль, что поздно Пак созрел, уже конец февраля, а не раньше. Но в трюмы я нет-нет, но нырну. Уж такая жизнь зековская, беспокойная. Не за Пака, так за что-нибудь…
Тут и отбой кричат, свет погасили, одна лампочка осталась гореть над дверью, как положено чернилами закрашенная. Только прикимарил…
— Подъем! На зарядку! — орут-надрываются два мордастых прапора, Пограничник и Колдун. У всех прапоров и офицеров есть клички, как и у зеков, да и от зеков они малым отличаются: психология зековская — поменьше поработать, побольше получить, дни идут — срок летит и так далее, говорят на жаргоне, на фене зековской, чуть что — в морду норовят, вот только петухами брезгуют, но это потому, что женщин на воле хватает.
Выхожу во двор, фонари да прожектора светом белым зону заливают, ветер холодный, снег скрипит и в морду, как прапорщик, все норовит, репродуктор надрывается:
— Делай — раз, делай — два!
И менты с чертями крыльями машут, взлететь пытаются. Стою, запахнулся в телажку, смотрю. И так еще пять лет… Ветер в морду, все в морду, неприятно.
А впереди смех стоит, гогот, аж репродуктор заглушают. Что же такое случилось, тяну шею, вглядываюсь в происходящее. А там — цирк очередной! Жулик в сортир пошел да под ним пол провалился, он в дерьмо по пояс. Вылез — и в свой отряд побрел, пованивая. А его же кенты на него рыком, мол, куда прешь, черт! Пришлось в умывальнике холодном мыться, так и скатился в черти. Жесток мир зековский, оступился — и на дно.
После зарядки и завтрака меня к куму, вместо проверки. Все ясно — трюм скучает без меня. Полотенце на шею, мыло, порошок зубной да щетку в карман. Готов.
Прихожу, стучусь в дверь, докладываю. Кум за столом сидит да на меня волком смотрит. Лет сорока, подполковник, полностью должность: заместитель начальника колонии по режимно-оперативной работе называется. Подполковник Сидоренко. Зеки его, конечно, Пидоренко называют, Пидоренко Илья Иванович. Удобно и правильно. Но только за глаза. Мордастый кум, невысокий, но справный. По трюмам не сидит, пониженку, да еще через день, не хавает. Что ему сделается, вот и хорошеет на зло врагам, на радость маме. Если еще жива.
— Ну что такое, гражданин осужденный, на вас снова жалоба. Не сидится спокойно что ли?
Всячески заверяю, что поклеп и клевета, спокоен я до немогу. Прерывает меня кум, хлопает ладонью по столу и на привычный для него да и для меня, язык переходит:
— Ты чего, падла, дурочку ломаешь, горбатого лепишь?! Ты на кого, паскуда, мразь, языком молотишь?! — ты чье имя чернишь, петух, политик ткнутый, тварь ложкомойная!!!
Быстро замечаю куму, что не петух я и не ткнутый, не ложкомойник и не мразь, да и вообще, мол, за базаром, командир.. .
— Да ты че, чертила, за участкового меня держишь? Растварье паскудное, бычара драный, весломой ткнутый да мразина парашная…
Куда мне тягаться с кумом, он же двадцатку, не меньше оттарабанил, оттянул в лагерях! Ну и что, что его на ночь домой выпускают, за зону, он же зечара конченый, его закрывать пора. Навечно…
