Дверь распахнулась настежь, сержант с бумагой в руках:
— Кого назову, выходи с вещами на коридор и садись на матрас!
Остался один, как сирота, одинешенек. Хлеб кем-то оставленный на батарее, мой сахар на бумажке, матрас и остальное барахло… И я. Через час, примерно, пришли и за мной. Женщина-прапор.
— Сидишь?
— Сижу, гражданин начальник…
— И долго сидеть еще будешь.
Шутка. И на том спасибо. Все радость.
Пошли по коридору, решетка, а за нею дубак. Открыл и закрыл, дальше идем, снова решетка, а за нею… Правильно — дубак, но и лестница. Вверх. Первый этаж. Решетка в коридор. Мимо. Второй этаж. Решетка. Мимо. Третий этаж.
— Стой!
Стою. Женщина-прапор нажимает кнопку звонка. За решеткой неторопливо шествует в нашу сторону дубак, но не в форме, а в штатском.
— Кого привела, Зинка?
— Кого дали, того и привела! Открывай давай! Корпусной у себя?
— Так точно, товарищ генерал!
Мы вошли в ярко освещенный коридор. С обеих сторон железные двери, выкрашенные в зеленый, с глазками, кормушками (форточки в двери), номерами. Стены окрашены в темно-серый цвет. Тюряга…
— Стой!
Стою. Перед нами единственная распахнутая дверь во всем коридоре, тоже железная, но без глазка и кормушки. Мой прапор, некрасивая тетка лет тридцати, игриво повела задом:
— Товарищ майор, подследственный Иванов доставлен. Куда прикажете определить?
Корпусной, маленький мужик лет сорока и лысый, при виде нас заулыбался:
— Политический говоришь?
— Да, гражданин начальник.
Корпусной глянул в папку, лежащею уже перед ним:
— Спецприемники, сухарился, наколки имеются. Однако… В тридцать шестую сажай.
Сердце екнуло. Судьба определена, впереди камера, а там … Спасибо Витька-Орел, но одно дело теория, другое практика. Главное — не повестись (не показать испуга).
Прошли по коридору до конца, до глухой стены, где окну полагается быть.
— Стой! Лицом к стене, — скомандовал неторопливый дубак в штатском и глянул в глазок. Потарахтел ключами и распахнул дверь:
— Заходи, — и туда:
— Принимайте очкарика.
Дверь за моей спиной с лязгом захлопнулась.
Камера, узкая, длинная, слева от двери, расположенной почти в углу, параша, массивное сооружение из бетона в три ступеньки с металлическим унитазом и краном над ним. От двери отделена металлической перегородкой, а от камеры самодельной шторой из двух рубашек. Прямо — стол, на нем бачок и вдоль стола с обеих сторон скамейки, а на них люди, играли в домино, бросили, глаз не сводят с меня. В камере жарко, все в трусах, по мокрым татуированным телам пот бежит. На правой стене «телевизор» висит, на левой шконки стоят. Девять двухъярусных шконок. Пустая одна — рядом с «парашей», наверху. «Умру, но не лягу» — внезапно для себя решаю я. На шконках, вверху и внизу, люди и тоже смотрят на меня. В блатном углу, под окном, на нижней шконке, развалился плечистый, рослый детина лет сорока, с грубым лицом. Рылом. Ну, хватит, пауза затянулась, пора начинать представление.
Прохожу, кладу матрас на пол рядом со столом, улыбаясь во весь рот, сажусь на скамейку и:
— Всем привет! С транзитки. Основная 70. Плюс 198, 209, Но не бомж, просто много катался по стране. По делу с кентами, одиннадцать человек всего. По малолетке не тянул.
Рослый детина резко сел на шконке, опустив босые ноги на пол. Его плечи, грудь, руки и торчащие из синих, длинных трусов, ноги, были густо покрыты синевой — история всей его уголовной жизни в наколках. Уставившись на меня, спросил:
— Не разу ни чалился?
Я догадываюсь о смысле вопроса.
— Нет, первая ходка. А что?
— Так тут не общак, милок, а строгая (не первая судимость, а вторая и более)! А ты каким ветром?
Я настораживаюсь, все, что рассказывал Орел и что я подчерпнул в мелкоуголовной юности и детстве, сюда не подходило никаким боком:
— Ну… я знаю,.. начальству виднее, корпусной сказал сюда… что я брыкаться буду!
Один из сидящих за столом, пожилой, толстый дядька с наколками, спросил меня:
— Курить нету?
— Нет, я не курю.
— Так для братвы надо иметь…
Но снова встревает детина из своего блатного угла:
— Ну ты, Лысый, заткнись со своим куревом. Слышь, политик, дуй сюда, базар есть.
Я пересел на шконку к детине и нагло уставился на него. А лежащий на соседней шконке, уставились на меня. Первым начал блатяк:
— Меня звать Ганс-Гестапо. А тебя?
— Володька-Профессор (я вспомнил, и вовремя, свою старую, дворовую кликуху).
— Ты по фене ботаешь?
— Нет. Но и по помойкам не летаю. Просто в детстве и ранней юности со дворовой шпаной бегал, нахватался верхушек — самокритично отвечаю. Он продолжил:
— Расскажи о себе и кентах, они тут, на тюряге?
Через полчаса, после разборок и разговоров, связав меня с моими кентами через решку и дав накричаться с ними вволю так, что пришел дубак и стукнул ключами по двери:
— Кончай базарить! —
Ганс-Гестапо убедился — я не подсадной, не наседка (работающий на администрацию) и не внедрен под видом политика к нему в «хату», чтобы выведать все его уголовные секреты. Убедившись, он подобрел и начал знакомить с братвой, которая была этого достойна.
Напротив него лежал на шконке такой же рослый блатяк лет тридцати-тридцати пяти, по прозвищу «Капитан». Капитан и Ганс-Гестапо были грабители. Статья 145. Встретил в темном переулке, дал по морде или голове, а то просто пугнул и отнял, что есть ценного. И деру. Рвать когти. По фене грабитель — скокарь. Грабеж — скачок. Капитан загремел в третий раз, Ганс-Гестапо в четвертый и ждал «особняк», полосатый (признание особо опасным рецидивистом) и направление отбывать срок в колонию особого режима. А там — форма, роба полосатая, вот Ганс-Гестапо и шутил над собою:
— На курорт поеду, в пижаме буду ходить, не жизнь — малина! Только по ошибке курорт не в Крыму построили, а на Колыме! Видно перепутали — на одну букву начинается!
И хохотал.
Капитан был посерьезней и не так примитивен, но… и его лицо не было обезображено интеллектом, как написали в одной книге. Вдвоем Капитан и Ганс-Гестапо, и держали хату, как говорится на жаргоне. Были еще Лысый, Ворон, Матюха-Подуха, Шкряб. Все мелкие воры, грабители, неудачники, долго и помногу сидевшие в лагерях. Было и несколько человек по принятой терминологии — пассажиры. То есть случайные люди в уголовной среде. Я также относился к ним. Случайные в тюрьме. В камере строгого режима, на строгаче, они оказались, так как когда-то ранее, были судимы. Один дед пробыл на свободе аж 28 лет, но побил бабку, та сдуру в милицию, а те и рады стараться. И грозит деду в 69 лет до трех лет лишения свободы. Так он, дед, иногда даже плачет. А Ганс-Гестапо ржет:
— Не плачь, старый, найдем тебе новую бабку, с яйцами, но работящую! Ха-ха-ха!
Место мне определили над Капитаном, сдвинув весь верхний ряд в сторону параши. И даже приняли в семью. Семья в тюрьме и, как рассказывает братва, в зоне — это когда люди кентуются и хавают вместе. Помогают жить друг другу за счет других. Друзей в тюряге нет. Ганс-Гестапо так сказал:
— В тюряге кенты. Друзья на воле! Кто в тюряге другом называется — тот дурень! Друга трахнуть — как дома побывать!
И снова лошадиный смех.
А над самим Гансом-Гестапо молодой мальчонка (на вид) спит. И вниз редко слазит. Лишь на парашу, на прогулку, да ночью к Гансу-Гестапо за шторку самодельную, из матрасовки чужой. Капитан брезгует, в камере не положено (Ганс-Гестапо так решил), вот он, Ганс-Гестапо, один и наслаждается. Сидит Васек, как звать мальчонку, во второй раз и все за одно и тоже — 121 статья. Мужеложство. То есть петух по воле, со свободы. Ну, это его личное дело. Место свое он знает и ни кому нет до него дела.
Просто в камере его никто не замечает. Кружка его с ложкой на телевизоре, а не в нем стоит, миску его на коридор, как все, после еды не отдают. Живет себе и живет, ну и бог с ним.
