Несет братва вещи, дед принимает, складывает в матрасовку и записывать требует. Делать нечего, давятся от смеха, но пишут список даваемых деду вещей. На другом конце стола другой список составляют, что в хату нужно:
— Пиши — пачек сорок-шестьдесят махорки…
— Сахару не забудьте, сахару…
— А может и пряничков купит старый хрен…
Старый хрен со всем соглашается, против каждой вещи требует цену проставить, им названную:
— Дороже не продастся, сынки, я уж знаю…
Сынки, хохоча уже во все горло, поддакивают:
— Точно, дед, точно старый, сразу видно — жизнь прожил!
Я б тоже дал что-нибудь, но нету. Дед уложил вещи, одел пиджак свой, кепку:
— Ну прощевайте покедова, сынки, ух, и смешливые вы, я таких сроду не видал.
И — к дверям, а сынки вповалку — от смеха стоять не могут!
Дед стучит по двери:
— Слышь, сынок, сынок, день сегодня базарный, надо вещи продать да купить кой чего! Выводи!
Хохочет хата, хохочет дед, хохочет дубак вместе с корпусным, отпирающим двери.
— Ну выходи, выходи старый, мы тебя на базар и отведем. Правда сегодня дождь,
но ты видать не сахарный, растаять не боишься.
Дверь захлопывается, замок лязгает. В хате хохот во весь голос, во всю мощь. Ну дед, ну уморил, ну сейчас ему устроят дождь! Ха-ха-ха!!!
Десять минут деда нет. Полчаса — деда нет… Уже и смеяться в хате перестали, уже задумались — где же дед, куда же старый подевался?! Нет его и нет.
Наконец, где-то часа через два, открывается дверь и давящийся от смеха дубак запускает незнакомого мужичка. Мужичок молча скручивает дедов матрац с подушкой и выходит в коридор, дверь захлопывается, все в недоумении, распахивается кормушка и откуда-то издалека, с другого конца коридора, доносится слабый голос нашего деда:
— Сынки, сынки, смешливые! Че хочу сказать — базар сегодня не работает, а мешок вы мне рванный дали, вот я и растерял большую часть шмутья. Ну а когда вернулся, то меня корпусняк к своим посадил, у меня шесть ходок, я совсем не понимаю, как к вам попал. Я потом вам чего-нибудь пришлю, ну вы смешливые, я еще таких сроду не видал! Ха-ха-ха!!!
Да… Ну, дед, сто лет!.. Ну, кинул хату, вот посмеялись… Неловкая тишина сменяется громом хохота: эх, как он нас кинул, ну, дед, ну, старый хрен, мы его на базар, а он босяк чертов, арестант с нэповских времен, ну, дед, ну, хрен старый!..
Хохотали до слез, до икоты. А мешок братве жалко, много там шмутья, на этапе можно было б продать — за чай, водку, сигареты… Вот старый хрен!
Вечером дед прислал по параше немного чая. За все… Ну, дед, ну шутник!
На следующий день у меня радость и грусть пополам. Получил малевку от Ганса-Гестапо. Пишет он, что уходит этапом и наверно, скорей всего, больше не увидимся. И еще пишет, что он мне подарочек сделал, а какой — не пишет. И я не знаю. Гонят его на дальняк, на Север, в Сибирь. Куда — точно не знает. Он — изделие, а кто изделию будет сообщать о месте назначения? Никто. Привезут со склада на фабрику-предприятие и все. А тогда и увидишь, куда привезли. И тогда ахнешь — куда привезли. Но поздно. Сиди — не рыпайся.
Прощай, Ганс-Гестапо, с поломатою судьбою и наперекосяк прожитой жизнью. Прощай!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Сегодня у меня суд. По тюремному венчание. Венчается раб божий Владимир с тюрьмой постылой…
Сегодня суд. На этот раз по-настоящему, по-правде. Почему-то спокоен, даже испытываю радость — увижу друзей, хипов-братву, я нечасто писал и нечасто получал от них записки, но в общем-то о них я знаю почти все. Сурок на узком коридоре, в двойнике. Так содержат лиц опасных и совершивших тяжкие преступления. Не всех убийц держат там, то ли камер на всех не хватает, то ли Сурок страшнее совершил… Остальные, так же как и я, на общаке, вместе со шпаной… Все, как и я, пассажиры, по-тюремному, случайные люди. Надо же, даже уголовники, пусть другой смысл вкладывают, но считают нас случайными, случайно попавшими в тюрягу, к ним. А менты, КГБ…
Трое ребят сразу скатились в черти, интеллигенты, а на тюрьме такой грех не прощается. Один немного погодя. Слава богу, хоть никого не опустили еще. Пока. Впереди осужденка, — этап, зона…
А сегодня у меня суд. И моих друзей. У нас сегодня суд. И сильная Советская власть будет нас судить. За бумажки. За то, что посмели. За то, что додумались. Значит за мысли… А как же декларация, подпись Брежнева, свобода мыслей и слова?! значит все туфта?! Все фуфель?.. Ну, черти, ну, суки, а мы тут отмазывайся, как хочешь!
Мысли прерывает стук ключей по двери:
— Иванов!
— Готов, гражданин начальник!
Лязгает дверь и знакомое:
— Руки за спину, не разговаривать, следовать впереди!
Выходя на хаты, получаю пинка в зад. Не больно, не обидно. Такова традиция — мол ни пуха, ни пера, срока тебе небольшого. Внимание всегда приятно, даже если оно выражено в грубоватой форме. Наверно, Лысый, мы с ним последнее время скентовались. Не оглядываюсь, что б не сглазить.
Иду впереди дубака, решетки, дубаки, лестницы. Все знакомо до боли, все надоело до чертиков. Быстрей бы увезли куда-нибудь, все разнообразие.
Меня передают с рук на руки. Изделие со склада едет на… с чем бы сравнить суд? Суд, суд это и ОТК (отдел технического контроля) и распределение: мол правильное ли изделие изготовили, не брак ли, и куда мы его отправим, на какое предприятие, да на какой срок можно использовать это изделие. Если не сломается…
Меня передают с рук на руки. Дубак что вел, корпуснику, ведающему прапорами, что шмонают. Шмон, тщательный, а вдруг у меня ксива приныкана или там, автомат?! Напоследок заглянули в жопу, это уж наверно тоже традиция в советских тюрьмах. Корпусняк передает меня другому дубаку, а тот менту в сером. Обыкновенному менту, но под роспись. А правильно — главное, это учет! В. И. Ленин.
Грузят в автозак, пусто, а следом… ура! Друзья-товарищи!!
Мы радостно кричим, встречая каждого появившегося в автозаке, хлопаем по плечам друг друга, обнимаемся, не обращая внимания на крики и ругань конвоя!..
Нас приводят по одному, не спеша… Ура, Костюха, ура, Корабль, ура, Шланг, ура, Игореха! Ура, ура, ура!!! Последним приводят Сурка, но сажают в стакан. Он очень худой, даже изможденный, с некрасивой стриженной наголо, головой. Мы громко, во весь голос, от души орем:
— Ура! Сурок, ура! Мы снова вместе! Ура!
Менты недовольно морщатся:
— Что разорались?! Революционеры хреновы… Заткнулись!
Кто-то из нас выкрикивает со смехом:
— Всех не перебьете, выше голову товарищи!
Я запеваю:
— Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и хипов…
Менты тоже смеются:
— Гляди очкарик, допоешься до сибирской каторги, то-то смеху будет!
Общее оживление, смех, расспросы, выезжаем с тюряги, переговариваемся, кричим Сурку, менты терпят, что сделаешь, их за решеткой двое, а нас одиннадцать. Мы снова вместе, кто-то закуривает, передавая по кругу, хотя курить в автозаке не положено. Менты принюхиваются — не анаша ли?
Один из конвоиров похож на старого морщинистого бульдога. Только слюни не пускает да в фуражке и форме. Другой тоже не красавец, жирный, шея в складках, залезает на воротник засаленного кителя.
Ну и красавцы, ну и молодцы охраняют власть. Наверно, кто поприличней выглядит, все в тюрьме сидят.
Автозак останавливается, менты вылезают, оставляя дверь открытой. Но между нами и волей еще решетка. Внезапно в голову приходит шальная мысль — может убежать? Ведь пока не осужден, говорили в хате, за это не судят, только бьют. Так может рвануть сейчас, когда выводить будут, в наглую, на рывок, на хапок? Мысль о побеге стучит в висок, мысль о побеге не уходит. Вот ошизеют в хате, вот удивятся.
