Молодой этапник, первым вошедший в хату, бросил матрас около стола и, уставив куда то взгляд, улыбаясь непонятной, немного бессмысленной улыбкой, пошел, выставив вперед правую руку. Навстречу ему поднялся сидевший на нижней шконке, тоже молодой арестант, по кличке Гусь. Гусь улыбался так же, как этапник.

Сойдясь, они пожали руки и долго их трясли, пристально вглядываясь друг другу в лицо, все так же загадочно улыбаясь. Я вспомнил, где видел такие улыбки. Иногда у своих друзей-хиппов, но чаще, и намного, в Средней Азии, у местных анашистов.

Первым нарушил затянувшуюся паузу этапник:

— Мы не знакомы? Я тебя на воле не встречал, милейший?

Странно было слышать такую архаичную речь от молодого зека в тюряге.

— Нет, мы не встречались, меня дразнят Гусь.

— Меня — Костя-Музыкант. Ты — щипач, на резине работаешь, с росписью? — началось настоящее толковище, большинству непонятное.

— Нет, на резине, без росписи. Чисто щипаю. А ты?

— Я на резине вообще не работаю, щипаю без росписи и подтяга, и с чердака беру, и солидняка снимаю, и котлы сбить могу. Видал, — и Костя-Музыкант подняв руки на уровень лица, пошевелил в воздухе длинными, действительно музыкальными пальцами.

— Кормильцы-поильцы. А тебя на чем повязали?

Оживленный разговор был прерван громким недовольным голосом Тита:

— А че — представляться не надо?

Этапник глянул через плечо, совершенно не ведясь:

— Представляться? Я что, у хозяина на распределении? — и отвернулся к Гусю. Тит, опешив, зарычал:

— Да есть традиции, обычаи!..

Костя-Музыкант быстро ответил:

— Традиции? Третий раз в этих стенах и впервые слышу об этом, милейший. Расскажите поподробней — кто их установил и когда? Кстати, насчет традиций. А вы в игры играли, уважаемый? — и хитро, с издевкой, посмотрел на Тита.

Тит, Боцман, Семен молча вытаращили глаза, подпевалы исчезли, а этапник продолжал:

— Меня знают и на малолетке, и на общаке, и на строгаче. Ростовская кича — мой дом родной. А ваше рыло я вижу так первый раз. Где вы чалились, по какой, если не секрет, венчались и сколько пасок оттянули? С кем хавали, кто командировку держал? Почему молчите, милейший, я с вами разговариваю, а не песни пою.

Тит поперхнулся и прокашлявшись, начал отвечать:

— Я по воле жил на Аксае. Первый раз сидел по малолетке, по хулиганке, в Воронеже. Второй раз тоже по малолетке, в Нерчинске. Слышал о таком спеце? — повысил голос Тит, явно гордясь этим фактом своей биографии. Костя-Музыкант пожал плечами:

— Два года, как оттуда. А вы когда там изволили пребывать?

Тит снова опешил, долго пялил глаза и справившись, продолжил:

— Я в общем лет пять, как оттуда откинулся. А сейчас по 145.

Этапник посмотрел на Тита:

— Интересная биография. И носило меня как осенний листок… Что вы отняли, если не секрет?

— Какая разница?!

— Никакой. Я думаю — мы представились друг другу и я могу предаться приятным воспоминаниям об выкуренной анаше и красиво проведенных днях на воле — и, не дожидаясь ответа от насупившегося Тита, с интересом продолжил прерванный разговор с Гусем.

Второй этапник, мужик в годах, при сапогах и телогрейке, крепко уселся за стол и с ходу включился в игру, зажав костяшки домино в крепких кулаках, не обращая внимание на Тита и перебранку.

Тит понял — с этого тоже много не возьмешь, но рушившийся авторитет требовалось спасать:

— А ты че в игру ввязался? Тоже сам с усам и традиции сбоку?

— Да я по ошибке сюда. Посижу, поиграю да пойду.

— Почему это?

— Да у меня третья ходка и по малолетке нема, а тут общак, я по раскладу вижу. У меня перерыв большой, 22 года, вот они сдуру и засунули меня к вам.

— А сидишь за что?

— Да кассира в колхозе хлопнули, насмерть, а на меня сперли. Деньжат мешок пропал, так у меня в сарае, под дровами, нашли, видать, подкинул ктой-то. Ну и прут на меня. А ты сынок за что сидишь?

— 145 у меня.

— Я не прокурор, сынок, в номерах не разбираюсь. Изнасиловал кого-то, что ли?

— Да нет, грабеж…

— А, я знал одного грабителя, он шапку в темноте сдернул, а оказалась ментовская, ох и били его. А матрас куда положить? — плавно подъехал тертый мужик. Тит напускает на себя умный вид:

— Я вижу, ты правильный босяк и настоящий арестант, значит, сделаем так — ты, Семен, из угла подвинься, а ты, кстати, как тебя звать-дразнят?

— Да я уже вышел из того возраста, чтоб меня дразнили, — мужик явно надсмехается над тупым и непонимающим Титом:

— А зовут меня Егор. Слышал такое: из-за леса, из-за гор вышел маленький Егор; он не курит и не пьет, любопытных лишь дерет.

— Ты с юмором, Егор. Ложись сюда, в угол.

— А мне все едино — в лоб, по лбу. Этот со мной, — указал мужик на третьего этапника.

— Наверху спать будет.

Ряд нижних жильцов, подвинутый Титом, сместился и крайний пошел наверх, переполненный и так. Верхний ряд тоже сместился, уплотнившись еще больше.

Костя-Музыкант сам изъявил желание лечь наверху рядом с Гусем:

— В тесноте, да не в дерьме. А у вас, уважаемые, — спросил он соседей по шконкам:

— Насчет вшей? Не наблюдается? Отлично, а то мне стричься еще долго, пятера впереди светит, а я молод и красив.

Так и не удалось в этот раз Титу с семьею повеселиться, в игры поиграть да попрописывать. Более того, в лице Кости-Музыканта в хате оппозиция появилась.

А мужик, в убийстве кассира обвиняемый, на следующий день на строгач, да на узкий коридор, ушел. Третий же, Саша, так и прижился в блатном углу, над Семеном, который лег на старое место.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Мои знания о взаимоотношениях в лагере и тюрьме между уголовниками и политическими были основаны на книге А.Солженицына «Один день Ивана Денисовича», которую я прочитал еще до знакомства с хипами в старой «Роман-газете».

Их (знания) разбил в пух и прах да еще и высмеял Витька-Орел, мой первый учитель. Оказывается — те времена канули в лету, и люди те или померли или освободились. Пришло поколение новое, дерзкое…

Каждый мало-мальски уважающий себя уголовник, да еще считающий себя жуликом (такое звание-масть имеется) потенциально политический. В душе. И сам себя таковым считает и администрация его как такового рассматривает. Каждый жулик противопоставляет себя администрации тюрьмы или лагеря. А в ее лице и всей Советской власти. Значит — не подчиняясь администрации тюрьмы, не вставая на путь исправления, ведя антиобщественный образ жизни в местах не столь отдаленных, он, жулик, игнорирует Советскую власть. Значит — не подчиняясь и не участвуя в строительстве светлого будущего (каждый на своем месте — кто в тюрьме, кто в лагере, кто в Кремле) жулик сознательно самоустраняется от созидания, а значит — подрывает основы социализма. Это сказал Л.И. Брежнев. Я на заборе это прочитал. Еще на свободе. Я рядом с ним, с забором, а не с Брежневым, отливал. Делать было нечего, пива я выпил много, вот и прочитал.

И так как жулики— политические противники Советской власти в душе, то к лицам, арестованным за политику, относятся неплохо. А в местах заключения они (жулики) являются ведущим классом. Или, по крайней мере, наиболее опасной, для здоровья и жизни, группой. Ну, а если «политик» живет правильно (по тюремному правильно), то к нему относятся вообще отлично!

А так как главный косяк — не контактировать с администрацией не присущ политическим, то и смотрят жулики на них с улыбкой и в большинстве случаев считают за… ну если не за придурков, то за людей «с приветом» точно.

Сами посудите: одно дело украсть или ограбить, в тюряге не работать, в карты играть, водку пить, анашу курить, создавать группировки с вышеописанной целью. Другое дело — на власть идти, с государством бороться, против коммунистов выступать… Не выгодно это, поймают быстро, толку нет (ни денег, ни чего еще) и результата устанешь ждать. Скорее рак на горе свистнет, чем успеха добьешься…