Кора мозга, оказалось, контролирует процессы всасывания вещества из кишечного канала, влияет на проницаемость клетки.

Поколения психологов и физиологов, изучая челозека и животное, приходили к убеждению, что жизненные процессы строго делятся на произвольные — сознательные — и непроизвольные — подсознательные. Первые подчинены нашей воле и контролю, а вторые протекают вне сферы воли и сознания.

«Если кора мозга — орган, с помощью которого мы осознаем внешний мир, — подумал Быков, — управляет также и внутренним миром, обычно для нас нечувствительным, то как проявляется эта двойственная способность его? Где граница сознательного и подсознательного? Или, может быть, границ этих нет, деление грубое, не совсем точное? Разве внутренние органы, деятельность которых протекает обычно в сфере подсознания, не становятся чувствительными, доступными сознанию, когда их поражает болезнь? Или эти страдания не оттесняют от нас внешний мир? Страсти и влечения гаснут для больного желудком или печенью. И любимая музыка, и краски, и цвета — все, дотоле яркое и красочное, тонет в дымке, не достигая сознания больного. В минуты отчаяния, бедствия, опасности, когда все силы направлены к спасению жизни, восприятие внешнего мира идет неравномерно, часть впечатлений проходит ярко и остро, врезаясь в память на многие годы, а другая словно обходит наши органы чувств.

Неужели сознание и то, что принято считать подсознанием, — нераздельное целое, одно и то же явление, различное только по силе? Такое же свойство коры, как возбуждение и торможение? Важные для жизни явления воспринимаются отчетливо и ясно; менее нужные для данного момента идут другой магистралью в запас. Пройдет время, изменятся отношения организма к внешнему и внутреннему миру, и узникам подсознания откроется выход в сознание: всплывет вдруг мысль, вспыхнет идея…»

Быков не мог помешать своим мыслям делать то, что им хочется. Они стеной наседали, домогались ответа.

— Как вы полагаете, Иван Петрович, — спросил сотрудник ученого, — неужели нет сознания и подсознания, есть сильные и слабые восприятия? Кора усиливает и ослабляет сигналы внешнего мира сообразно с потребностями жизни.

— Думаю, что так, — сказал Павлов, — впрочем, лучше спросите собачку. Слюнная железка вам вернее ответит…

Удивительно несложным, предельно ясным опытом Быков получил ответ на этот вопрос.

У собаки образовали временную связь на звуки метронома. Ее так долго подкармливали под ритмическое тикание маятника, что звуки вызывали у нее слюноотделение. И еще порождало у нее аппетит вливание в желудок воды. Животное долго кормили, сочетая эту процедуру с вливанием в желудок воды. Два сигнала находились в руках экспериментатора: один из внешнего мира — звуки метронома, проникающие через слух в полушарии мозга; другой из внутреннего мира — сигналы из желудка в мозг. Казалось, если пустить оба раздражителя в ход, собака обнаружит подчеркнутую готовность есть. Случилось другое. Орошение желудка и стук метронома, вызывающие порознь слюноотделение, приведенные в действие одновременно, произвели в поведении собаки сумбур. Точно силы, пришедшие извне и изнутри, вступили в единоборство. Когда сумятица улеглась, испробовали раздражителей отдельно. Ввели воду в желудок животного, — ответом было обильное отделение слюны. Зато звуки метронома получили слабенький отклик. Голос изнутри заглушал звучание внешнего мира. Мозг явно отдавал предпочтение сигналам из внутреннего мира.

До нашего слуха не доходит бой часов, когда мы заняты делом, но в минуты ожидания, когда время приближает желанную цель, их тиканье становится невыносимым. Поблизости с домом днем и ночью доносится грохот машин. Механик-жилец к этому шуму привык, не слышит его и не различает. Но у себя на заводе, у парового агрегата, каждый шелест и шорох глубоко волнуют его.

Можно было подводить итог.

Кора мозга находится под воздействием раздражений, идущих изнутри и извне. С одной стороны, внешний вид с его вечно меняющейся средой и сложной борьбой за существование, с другой — большое хозяйство внутреннего мира. Два ряда устойчивых фактов стоят пред корой, и от того, как решить их, зависит благополучие всего организма.

Нервные влияния были всюду проверены, оставалось еще неясным: какими путями движутся сигналы в кору полушария, а оттуда импульсом к исполнительным органам. Идут ли они по одной колее — по нервам, или есть другой путь — гуморальный — русло крови, лимфы и секретов желез.

Быков проделывает следующий опыт.

У собаки удалили мочевой пузырь и вывели наружу мочеточники. Моча в организме больше не накоплялась и непосредственно поступала в подвешенные склянки. Экспериментатор мог следить за выделениями каждой почки в отдельности. Когда собаке вливали воду в прямую кишку, уровень в склянках повышался. Процесс этот сочетали со звуками рожка и образовали временную связь: звуки действовали на животное мочегонно.

Тогда правую почку извлекли на свет и изолировали ее от влияний внешнего мира. Перерезали все видимые нервные волокна, сняли капсулу почки, сквозь которую проходят нервные сплетения. Сосуды и мочеточники смазали раствором карболки. Никакие импульсы к оперированному органу дойти не могли, все пути к нему были отрезаны.

И все-таки правая почка, как и левая, сохранила все прежние временные связи. В одном лишь разнились они: левая отзывалась на сигналы мгновенно, а правая — оперированная — с небольшим опозданием. Почка, лишенная нервов, стала медлительной. Она исправно отделяла мочу, на ней можно было образовывать новые рефлексы, но было похоже, что левая сохранила телеграфную связь, а правая — только почтовую.

Сотрудник Павлова задумал отрезать к правой почке последнюю колею.

Водный обмен регулируется, как думают, придатком мозга — гипофизом. Этому важному центру экспериментатор решил нанести тяжелую травму, нарушить его функции и расстроить движение по руслу крови, лимфы и секретов желез.

Собаку подвергли операции. Три дня спустя рожок в камере снова звучал. Оперированное животное должно было ответить: сохранили ли почки временные связи и в какой мере? Ответ никого не удивил: левая почка откликалась на звуки рожка усиленным мочеотделением, а оперированная — хранила молчание. Она утратила способность отзываться на условные сигналы. Когда вливали ей воду в прямую кишку, усиливалось мочеотделение, но связать этот процесс с условным раздражителем, приходящим извне, почке не удавалось. Левая попрежнему могла образовывать временные связи: ее лишили гуморального пути, но оставался другой — нервный.

Путей было два — безусловно.

В самом нерве вдоль магистрали, по которой следует импульс, вырабатываются вещества, миниатюрные секреции большой возбуждающей силы. На станциях и полустанках изливаются в кровь эти предвестники идущего сигнала. Так, параллельно с телеграфом, несутся отправления почтой.

«В каждом физиологическом и патологическом процессе, — сто лет назад сказал знаменитый Роберт Майер, — играет равную роль твердое и гуморальное, нервы и кровь. Жизненные явления можно сравнить с удивительной музыкой, полной прекрасных созвучий и потрясающих диссонансов. Только в совместном действии всех инструментов заключается гармония, и только в гармонии заключается жизнь…»

Вернемся к опыту с рыбьей головой, покоящейся на пробковой пластинке. Семь часов беспрерывно живет этот чудесный инструмент физиологии. Лишь прекращение питания в связи с уходом сотрудников из лаборатории служит причиной его гибели.

Чего же от нее добивался сотрудник Павлова?

Он затеял увидеть выделения нервов, следуюшие с током крови «почтовой» связью к органу, когда нервные связи нарушены. Так как в крови это вещество разрушается, едва оно выполнило свое назначение, опыты велись на рыбьей голове, питаемой солевым раствором. Экспериментатор находил окончание блуждающего и симпатического нервов и, раздражая их электрическим током, вызывал отделение секрета. Голова служила химическим аппаратом для улавливания неведомой секреции нервов.