Литмир - Электронная Библиотека

– Ну и труппу она приволокла. Ниже всякой критики, – презрительно заметил Кроге.

– Что же вы хотите? – возразил Шмиц. – Как же ей заработать свою тысячу марок, если брать с собой дорогих актеров?

– Но сама она с каждым разом все лучше, – сказала умная Герцфельд. – Она может себе позволить любое манерничание. Как она говорит! Голос душевнобольного ребенка. Нет, она неотразима!

– Душевнобольной ребенок – неплохо сказано, – засмеялся Кроге.

– Кажется, кончили, – добавил он, глядя в окно.

Люди проходили по мощеной дорожке мимо ресторана, к воротам на улицу. Ресторан постепенно заполнялся людьми. Артисты подчеркнуто почтительно и сердечно приветствовали директора и громко поддразнивали низенького крепыша хозяина с белой бородой и сизым носом. Хозяин ресторана папаша Ганземанн был для труппы почти столь же важной персоной, как Шмиц – директор по административной части. От Шмица, когда он бывал в добром расположении, всегда удавалось получить аванс, а во второй половине месяца, когда жалованье уже кончалось и аванса не давали, можно было занимать у Ганземанна. Все были у него в долгу. Утверждали, что Хефген должен ему больше ста марок. Так что Ганземанн вполне мог себе позволить не реагировать на шутки несолидных гостей. С застывшим, угрожающе серьезным лицом он подавал коньяк, пиво и холодную закуску, за которую никто не платил.

Все говорили о Доре Мартин, у всех было свое мнение о качестве ее игры. Все сходились в одном: ей явно слишком много платят.

Моц объясняла:

– Из-за этих звезд погибает немецкий театр.

На что ее друг Петерсен мрачно кивал головой. Петерсен исполнял роли отцов, но посягал на роли героев. Ему хотелось играть королей или старых благородных рубак в исторических пьесах. Но он не вышел ростом и был для этих ролей чересчур толст – как ни пытался он держаться прямо. К его подчеркнуто простодушному лицу очень пошла бы седая шкиперская борода. А поскольку бороды он не носил, лицо с длинной верхней губой и ярко-голубыми выразительно поблескивавшими, но слишком маленькими глазками казалось голым. Моц любила его больше, чем он ее. Это все знали.

Он кивнул, и она тотчас повернулась и интимно, многозначительно сказала:

– Правда ведь, Петерсен, мы уже говорили об этом разбазаривании денег?

Он подтвердил:

– Конечно же, – и подмигнул Рахели Моренвиц – молоденькой девице, которая, несмотря на черную челку до самых подбритых бровей и большой монокль, выглядела почти ребенком.

– В Берлине фокусы Мартин, может быть, и производят впечатление, – очень решительно говорила Моц, – но нас, стреляных воробьев, она не проведет.

Моц оглянулась, ища поддержки. По амплуа она была комической старухой. Иногда ей разрешали играть салонных дам. Она часто, много и громко смеялась, показывая золотые зубы, и тогда у рта собирались складки. Сейчас она была совершенно серьезна, даже строга.

Небрежно поигрывая длинным мундштуком, Рахель Моренвиц сказала:

– Нельзя отрицать, что в чем-то Мартин все-таки невероятно сильная личность. Стоит ей выйти на сцену, и она уже в центре внимания. Вы меня поняли?

Все ее поняли. Но Моц недовольно тряхнула головой, а маленькая Ангелика Зиберт высоким робким голоском объявила:

– Я в восторге от Мартин. Она сказочно обаятельна, так я считаю.

И залилась краской, произнеся столь длинную и смелую фразу. Все даже несколько растроганно на нее посмотрели. Маленькая Зиберт была очаровательна и коротко остриженной светлой головкой с косым пробором напоминала тринадцатилетнего мальчика. Светлые невинные глаза не портила близорукость. Некоторые считали, что именно манера Ангелики щуриться придает ей особую прелесть.

– Наша малышка опять размечталась. – Красавец Рольф Бонетти, пожалуй, чересчур громко рассмеялся.

Никто в труппе не получал столько любовных записочек из публики. Следствием этого у Рольфа явилось высокомерно-брезгливое выражение лица. Но маленькой Ангелики он домогался и уже давно искал ее благосклонности. На сцене он часто обнимал ее – по роли. Но в остальное время она держалась неприступно. С удивительным упорством она изливала свою нежность на объект, взаимности которого не могла ожидать. Трогательная, милая, она, казалось, была создана для того, чтоб ее носили на руках. Но странное упрямство сердца оставляло ее холодной к бурным заверениям Рольфа Бонетти и обрекало ее горько плакать из-за ледяного пренебрежения к ней Хендрика Хефгена.

Рольф Бонетти произнес с видом знатока:

– Как женщина эта Мартин, конечно, ничто: гермафродит какой-то – наверняка холодна как лягушка.

– А по-моему, она красивая, – тихо, но решительно сказала Ангелика, – самая красивая женщина, вот. – И глаза уже были полны слез, Ангелика часто плакала без особого на то повода. Она добавила мечтательно: – Странно, я нахожу какое-то таинственное сходство между Дорой Мартин и Хендриком.

Все удивленно встрепенулись.

– Мартин – еврейка. – Это вдруг открыл рот молодой Ганс Миклас.

Все посмотрели на него озадаченно и брезгливо.

– Ну, Миклас неподражаем, – нарушила неловкое молчание Моц. И попыталась засмеяться.

Кроге в негодовании нахмурил лоб, фрау фон Герцфельд лишь покачала головой и побледнела. Когда молчание стало невыносимым – молодой Миклас весь побелел, – директор Кроге сказал довольно резко:

– Что это значит? – и сделал такое злое лицо, какое только мог.

Другой молодой актер, до тех пор тихо беседовавший с папашей Ганземанном, вмешался примирительно и бодро:

– Неосторожно! Ну да ладно, со всеми бывает, Миклас, а вообще-то ты вполне сносный парень! – И он похлопал злодея по плечу и так сердечно засмеялся, что заразил всех. Даже Кроге постарался развеселиться, хоть вышло это несколько натужно. Он хлопал себя по ляжкам и задирал голову, как бы изнемогая от смеха. Но Миклас оставался серьезным. Он поднял бледное упрямое лицо, зло сжал губы.

– И все же она еврейка.

Он сказал это так тихо, что никто не расслышал, кроме Отто Ульрихса, который только что спас ситуацию своей милой непосредственностью. И тот наказал его строгим взглядом.

Директор Кроге, дав понять своим смехом, что принял промах молодого Микласа за веселую шутку, кивнул Ульрихсу:

– Ах, Ульрихс, подите-ка сюда на минутку!

Ульрихс сел за стол к директорам и фрау фон Герцфельд.

– Я не хочу вмешиваться в ваши дела, ей-богу!

Кроге нахмурился, показывая, что тема разговора ему в высшей степени неприятна.

– Но вы что-то уж очень часто стали выступать на коммунистических собраниях. Вот и вчера. Ведь это же вредит вам, Ульрихс, да и нам тоже.

Кроге говорил тихо.

– Вы же знаете буржуазные газеты, Ульрихс, – продолжал он наставительно. – Мы и так уже у них на подозрении. А если хоть один из нас подвергает себя политическому риску – это же нас погубит, Ульрихс.

Кроге одним залпом проглотил свой коньяк и даже покраснел.

Ульрихс ответил спокойно:

– Я рад, господин директор, что вы со мной заговорили об этих вещах. Я и сам об этом думал. Может, нам лучше расстаться, господин директор, поверьте, мне очень тяжело вам это говорить. Но от своей политической деятельности я отказаться не могу. Ради нее я пожертвую и работой в театре, а это немалая жертва. Я ведь с удовольствием работаю у вас.

Голос был приятный, низкий и теплый. Кроге с отцовской симпатией смотрел в умное волевое лицо. Отто Ульрихс был хорош собою. Высокий открытый лоб, отброшенные назад черные волосы, узкие карие умные и веселые глаза внушали доверие. Кроге его очень любил. Поэтому он почти разозлился.

– Что вы, Ульрихс! – воскликнул он. – Об этом не может быть и речи. Вы же прекрасно знаете, что я вас никогда не отпущу.

– Нам ведь без вас не обойтись, – добавил Шмиц. Толстяк иногда поражал удивительными обертонами ясного, красивого голоса. На это замечание Герцфельд серьезно кивнула.

– Вас же просят только о некоторой сдержанности, – уверял Кроге.

Ульрихс сказал проникновенно:

6
{"b":"221959","o":1}