Лекции в академии, домашние занятия, полевые ноездки, выполнение иных служебных обязанностей составляли лишь одну, постепенно уменьшающуюся часть жизни Домбровского. Все больше времени и сил отнимала у него теперь революционная деятельность. Сразу же по приезде в Петербург он установил связи с подпольщиками и в короткий срок занял среди них видное место. В этом не было ничего удивительного, во-первых, потому, что Домбровский внутренне был вполне подготовлен к этому, а во-вторых, в связи с тем, что многие активные деятели подполья были либо его старыми приятелями по Брестскому кадетскому корпусу, либо кавказскими знакомыми, либо вновь приобретенными в Петербурге друзьями.
Их перечень целесообразнее всего, пожалуй, начать с Зыгмунта Сераковского, кончавшего гимназию в Житомире, учившегося с 1845 года в Петербургском университете и приезжавшего на летние каникулы 1847 года в Вильно, где он познакомился с руководящими деятелями Союза литовской молодежи. Возвратившись из оренбургской ссылки в 1856 году, Сераковский на следующий год поступил в Академию генерального штаба.
Там вместе со своими ближайшими друзьями Я. Савицким, Я. Станевичем, В. Добровольским, К. Левицким, В. К. Гейнсом, Н. Д. Новицким Сераковский организовал революционный кружок офицеров-генштабистов. Один из мемуаристов, впоследствии довольно известный военный историк генерал М. А. Домонтович, настроенный весьма реакционно и потому видевший многое в извращенном свете, следующим образом описывал появление Сераковского среди будущих слушателей академии: «Я жил тогда в Петербурге и, сидя по целым дням дома, готовился к поступному экзамену […]. Раз […] ко мне утром зашел […] армейский офицер и назвал себя прапорщиком Сераковский, тоже собирающимся поступить в академию и желающим получить от меня какие-то записки[3]. Оказалось, что его ко мне направил бывший мой товарищ по корпусу Савицкий — тогда уже офицер гвардейского генерального штаба, а впоследствии замешайный в польское восстание и эмигрировавший в Галицию. Сераковский […] залпом и без передышки передал мне всю свою биографию, выставил себя мучеником и жертвой деспотизма времен Николая I, говорил о наступлении иного времени […], а затем, прощаясь со мной, с пафосом добавил: «Я украинец с правого берега Днепра, а вы — левого! Крепко-крепко жму вам руку».
О.последующем Домонтович рассказывает так: «Поступив в академию, Сераковский как-то сразу сумел войти в доверие и даже сблизиться с некоторыми из молодых профессоров, искавших популярности. К стыду последних, следует заметить, что они не только оказывали явное предпочтение Сераковскому, но и были пристрастны в оценке других офицеров академии. Руководствуясь указаниями и отзывами Сераковского и его приятелей, даже такие, по-видимому, независимые люди, как [H. H.] Обручев, делали несправедливости и, считая фразерство признаком развития и способностей, выдвигали таких будущих проходимцев, как Гейнсы, Новицкие и иные. Этого было достаточно, чтобы увеличить число приятелей Сераковского, сделавшегося центром и силой в его выпуске». Приведенный текст, если не обращать внимания на явно пристрастный тон и отбросить не соответствующие действительности оценки мемуариста, показывает, во-первых, что, создавая кружок генштабистов, Сераковский старался войти в контакт с возможно большим числом офицеров, во-вторых, что он пользовался весьма значительным авторитетом как среди слушателей, так и среди преподавателей академии. Примерно в это время Н. А. Добролюбов писал одному из своих приятелей: «Я бы тебе целую коллекцию хороших офицеров показал». «Это, — пояснял впоследствии Чернышевский, — были два кружка: один состоял из лучших офицеров (слушателей) Военной академии, другой — из лучших профессоров ее. Николай Александрович был близким другом некоторых из замечательнейших людей обоих кружков».
По своим убеждениям Домонтович был весьма далек от «хороших офицеров»; что касается кружка из слушателей академии, то он наблюдал за его возникновением со стороны и потому обратил внимание главным образом на внешние приметы происходящего. Но и они весьма любопытны. «Ближайшими помощниками Сераковского в академии, — пишет Домонтович, — были: Станевич, его товарищ по ссылке в оренбургских степях, Добровольский и Левицкий. Станевич, бывший кадет, по своему образованию, конечно, был несравненно ниже Сераковского, но, бесспорно, обладал большим умом, революционной выдержкой, житейским тактом и характером. Вечно молчаливый и сосредоточенный, он, так сказать, был скрытой волей готовящейся смуты, тогда как Сераковский — только пиротехником и музыкантом революционных страстей. Добровольский […], примкнувши к клике Сераковского, […] скоро усвоил себе либеральный жаргон и, с грехом пополам произнося прудоновскую фразу: «La propriété c’est la vol»[4], начал слыть «подающим большие надежды» и требующим внимания и поощрения […]. Пресловутый Владимир Левицкий — из той мелкой, забитой и голодной белорусской шляхты, которая дала нам достаточное число видных сановников на всех поприщах государственной службы, в особенности же военной […]. Говорили […], что Сераковский и другие [руководители] польской справы сделали Левицкого очень уж убогим и, не желая выставлять в первые ряды, оставили его в резерве на будущее время…»
Совершенно в иной тональности написаны воспоминания активного участника кружка генштабистов Новицкого, который тоже был впоследствии генералом, но не отрекся от идеалов молодости, не стал оплевывать то время, когда он общался с Чернышевским, Добролюбовым, Шевченко и был одним из «хороших офицеров». Новицкий с большой симпатией отзывался как о Сераковском, так и о созданном им офицерском кружке. «Одним из сокурсников моих, — пишет Новицкий, — был Зыгмунт Игнатьевич Сераковский […]. Большой, открытый лоб, большие серо-голубые живые и искрящиеся глаза, необыкновенные нервность и подвижность, страстная речь […] и, наконец, самый даже костюм, носимый с небрежностью людей, настолько поглощенных какою-либо мыслью, что они едва знают, во что и как одеты, — таков был общий вид Сераковского, с первой же встречи невольно привлекший мое внимание к нему. Позже, хорошо познакомившись с ним, я нашел в нем горячего польского патриота, мечтавшего, впрочем, не о старой, а о новой Польше — Польше будущего, и — что меня особенно изумляло в нем — не ставившего, подобно многим своим соотечественникам, которых я знавал, своей «ойчизны» в передовом углу всего человечества, а отводившего ей лишь место равноправного члена в среде других славянских народностей. Это был положительно умный, очень образованный, много знавший, видевший и испытавший человек…»
Сераковский имел связи с широкими кругами польской и русской интеллигенции столицы. У него были знакомые в Академии художеств и в университете, в Инженерной, Артиллерийской и Католической академиях, в Медико-хирургической академии и в кадетских корпусах, во многих частях петербургского гарнизона и в военном министерстве. Он был деятельным членом редакции польской газеты «Слово», пятнадцать номеров которой вышло в первые месяцы 1859 года, печатался в «Морском сборнике» и в других специальных военных журналах, довольно длительное время регулярно сотрудничал в «Современнике», где Чернышевский поручал ему подготовку «Заграничных известий». «Сераковский, — говорится в воспоминаниях Новицкого, — имел во всех слоях петербургского общества обширнейшее знакомство, постоянно, бывало, то сам делая, то принимая визиты других в своей квартиренке, по обстановке и чистоте больше всего напоминающей бивак […]. Тут бывали поэты, писатели, редакторы, художники, артисты, попы, патеры и муллы, помещики […], книгопродавцы и владетели типографий, высокопоставленные гражданские и военные чины, профессора и студенты, офицеры всех родов оружия, путешественники, доктора, сибиряки и оренбуржцы, бывшие политическими ссыльными и не бывшие ими […]. Помнится, в какой-то праздник я захожу к Сераковскому и — представьте мое узумление! — встречаю у него Н. Г. Чернышевского, которого я мгновенно же узнал в числе пяти или шести других посетителей. Оказалось, что Николай Гаврилович был с несколько запоздалым визитом у Сераковского, неоднократно уже посещавшего его, почему он и очень извинялся пред последним, ссылаясь на недосуг».
