Но это — только начало, разумеется; а продолжением служит гигантский процесс развития, далеко еще не завершившийся и до сих пор. Прежде всего, происходит распространение создавшейся идеологической схемы на все области опыта, ее «обобщение» до универсальности. Оно идет непосредственно и стихийно, по мере того, как самый опыт все дальше организуется в словах-понятиях. Применяясь бесконечное число раз, схема причинности становится прочнейшим идеологическим приспособлением и приобретает все свойства постоянно действующего психофизиологического механизма. По мере того как понятия, относившиеся первоначально лишь к социально-трудовым актам, переносятся на процессы внешней природы, вместе с ними переносится, стихийно и неизбежно, привычная концепция, их объединяющая. Таким образом, благодаря основной метафоре, человек, усваивая в своем техническом опыте постоянную связь тех или иных фактов мира вне-социального и вне-человеческого, символизирует эту связь в словах и понятиях по той схеме, которая естественно и без всякой «метафоры» выражает только соотношение трудовых действий организатора и исполнителя: одно «действие» или явление вызывает, в тогдашнем мышлении людей, другое «действие» или явление с той же, по существу, принудительностью, с какой акт организаторский — указание словесное или мимическое — вызывает собою акт исполнения.

Современные позитивисты, критикуя идею причинности, говорят: фетишизм ее заключается в том, что она связь двух явлений, причины и следствия, представляет по типу связи человеческого акта воли и вызываемого им действия, т. е. движения мускулов тела. Это сравнение, — если иметь в виду первоначальную форму причинности, авторитарную, — довольно верно, но недостаточно глубоко. Чтобы в своем мышлении отделить акт воли от соответственного действия, человеку надо было сначала найти их наглядно разделенными в социально-трудовой практике, воплощенными в двух отдельных лицах с их специфической активностью: «волю» в организаторе, выражающем ее словами, но не выполняющем непосредственно, и «действие» в исполнителе, ее осуществляющем. Таким образом, и различение в самом человеке «воли» от «действия», а затем вообще «души» с ее внутренней жизнью от «тела» с его внешне-воспринимаемыми движениями, — и оно было уже результатом «основной метафоры», перенесения на отдельного человека, на индивидуальные его жизненные процессы, символики социально-трудовой, схемы авторитарного сотрудничества. Разделение души и тела в познании — это «социоморфизм», который единую активность человека дифференцирует, по образцу, скажем, патриархальной группы, на комплекс активности повелевающей и комплекс активности подчиненной.[19]

«В начале было Слово», говорит древняя мудрость. То есть: в авторитарном мире организаторское слово есть необходимое начало всякого социально-трудового действия; оно есть «первопричина» в самом точном значении термина, — ибо для человеческого мышления впервые именно это «слово» выступает в роли причины, — чем создается и самая концепция причинности.

Как ни далеки от нас те времена, когда человечество делало этот шаг на пути своего идеологического творчества, — до наших дней сохранилась, все-таки, живые свидетельства о них. У варварских племен и полу-культурных народов постоянно встречаются идеи «магизма», вера в силу заклинаний, представления о власти «слов» над «вещами» и их «действиями». Все можно заставить служить себе — природу, людей, даже богов, — если только знать применение в надлежащих условиях надлежащих слов. Магические «слова» явятся тогда достаточной «причиной» желаемых действий. — Было бы просто нелепо думать, что верования настолько глубокие и упорные, настолько всеобщие для человечества, представляют из себя не более, как «суеверия». Это — переданная через века и тысячелетия, облеченная в костюм мифов и легенд, история «первых причин», которые нашло юное познание в социальном мире, и стихийно обобщило на всю природу.[20]

Материал примитивного познания, состоящий из элементарных технических правил и столь же элементарных описаний важных для человека процессов внешнего мира, с развитием авторитарного фетишизма весь преобразуется его влиянием. Те постоянные последовательности фактов, которые имеются выраженными в этом примитивном познании, превращаются в причинные связи, и разумеется, именно авторитарного типа. Заход солнца вызывает мрак ночи, огонь костра вызывает тепло в пещере и т. под.[21]

И не только отдельные, вполне установленные постоянные связи явлений понимаются таким образом, — но самая форма мышления становится всеобщей, распространяясь на бесчисленные комплексы опыта, в которых еще вовсе и не было непосредственно найдено «причин», вызывающих наблюдаемые явления. Авторитарная концепция причинности для познания становится привычным орудием, которое оно стремится повсюду применить. Если имеется «действие», то для него принимается причина, хотя бы она не была обнаружена. Этим путем создается, в дальнейшем развитии, мировоззрение универсального анимизма.

Прогресс мышления привел, как известно, с течением времени от понятий о действиях к понятиям о вещах, как устойчивых центрах и пунктах приложения действий.[22] Идея причинности начинает тогда применяться и к вещам, Изменения вещей, даже самое их возникновение оказываются в определенной постоянной связи с различными изменениями и действиями других вещей. Тут еще нет ничего особенного и нового для «причинного» понимания фактов. Но в массе случаев, примитивный опыт наталкивается на такие комбинации, что причин изменения или действия вещи искать для него негде, кроме как в ней самой: случаи, когда явления выступают для него, как «самопроизвольно вызываемые» вещами.

Прежде всего, такой вещью представляется сам человек. Пусть действия исполнителя «причиняются» указаниями организатора; ну, а сами эти указания? И затем, далеко не все действия исполнителя предопределены приказаниями власть имеющего: очень многое совершается по его собственной инициативе, не только в деле удовлетворения его личных потребностей, как это само собой очевидно, но и в его трудовых функциях, где организатор вовсе не может руководить им во всех мелочах и частностях. Такой же «самопроизвольный» характер имеют движения животных и многих, по нынешним понятиям, неживых тел. Ведь и самое различение одушевленных и неодушевленных предметов возникло лишь на более высоких стадиях технического опыта; а «основная метафора» сама по себе не только не вела к нему, но скорее исключала надолго его возможность. Солнце «ходит» по небу: если для нас это — переносное употребление слова, то для людей той отдаленной эпохи это было их подлинное понятие о данном факте, потому что иного им и неоткуда было взять при тогдашнем уровне развития речи и мышления. Река, выйдя из берегов, бросается на жилища людей и разрушает их — для дикаря это опять-таки действие, вполне подобное действиям разгневанного человека. — Пока не существовало идеи причинности, все это было очень просто, и не порождало никаких осложнений; но с тех пор как она явилась и упрочилась в мышлении людей, дело изменилось.

В самом деле, причинность стала привычной и постоянной, а затем всеобщей схемой познания, т. е., как было указано, приобрела свойства особого психофизиологического механизма, захватывающего всякое содержание опыта и определенным образом его перерабатывающего. В сферу работы этого механизма попадают всевозможные действия людей, животных, вещей, и в числе их масса таких действий, для которых не оказывается явных внешних причин. Но познавательный механизм делает свое дело: если для «действия» вещи нет причин вне ее, то в качестве причины принимается она сама.