— Как живем, баранчук? — буркнул Першал-аксакал.

Зашуршал плащом, снимая его. Стянул с головы тюбетейку, нахлобучил ее на свое колено. Попросил подать полотенце. Долго обтирал бритую макушку, шею, лицо, поковырялся в ушах. Затем молча указал на чайник. Чаю попить фельдшер любил. Даже присловье такое принадлежало ему: «Еда в глотку не идет, коли рядом самовар не поет». Я, разумеется, вскочил и тотчас взялся за чайник.

— Э, такой богатырь! Копкар тебе надо тягать, а не валяться, — сказал фельдшер после того, как заглянул в рот Ягимусу и прищелкнул пальцами перед его глазами.

Першал-аксакал все болезни делил на две категории. Первая — от желудка, вторая — от испуга. На этот раз он нашел, что недуг имеет желудочную причину, и дал Ягимусу пригоршню белых и голубых таблеток.

— А вообще-то, баранчук, бабу тебе надо, — завершил он и расхохотался.

Причмокивая, один выдул весь чайник.

Но какой там «кокпар тягать» — вскоре мой бедный дружок еле мог на ишака сесть, чтобы развозить почту. Занемог он всерьез. И причиною была душа.

Он как бы с недоумением смотрел вокруг себя, не понимая, отчего ему столь худо, тогда как степь широка и жизнь привольна. Отчего это душа никнет, а земля словно засасывает его ноги. И не ходить ему весело среди высоких людей, и как будто в чем-то он прегрешил перед ними… Вечно унижен. А ведь мог бы тоже, как и другие, трудом своим кормить семью, держать дом, над которым высоко поднимался бы дымок очага. И ничего этого нет — так в чем же причина? Неужели его доля — до самой смерти прозябать в своем темном углу, не вкусив и крошки счастья?..

Ягимус не нашего рода, сын пришельца. Но не в этом, конечно, причина его несчастья. Вон фельдшер живет себе не тужит, а ведь и он чужак, хотя и бреет голову и на голове этой носит тюбетейку.

Нет, не тужит Першал-аксакал, прибывшим к нам из далеких краев. Ходит шуршит плащом болоньей. Неизменные на нем штаны галифе, растопыренные у бедер, словно рыбьи жабры; на ногах скрипучие сафьяновые сапожки. Выйдет поутру из дома, с важным видом осмотрит небеса, вернется и возьмет зонт. Через плечо повесит сумку.

Есть посреди нашего аула высокий холм, растет на нем одинокий карагач с отсохшей макушкой; под деревом деревянная скамья. С холма аул виден как на ладони. Фельдшер обычно сидит на скамейке, повесив сумку на сук. Подняв очки на лоб, вытянув ноги, он смотрит в раскрытый журнал «Акушерство», которой постоянно носит в боковом кармане… Старик медленно листает журнал, словно ищет между страницами запропавшую там иголку, и внешний мир в эту минуту не существует для него.

А у Ягимуса днем на работе минуты свободной не найдется, чтобы чаю попить. Вскочив с постели, одевается, поспешно умывается и бежит седлать своего серого, на котором, приторочив к седлу коржун, едет в центральную усадьбу, вздымая по дороге пыль. Не успевает солнце подняться на один бросок аркана, Ягимус уже возле почты. Там его поджидает Кумисбек, недовольно морщится и кривит рот, будто увидев перед собою клопа, и цедит сквозь железные зубы: «Товарищ Пахриддинов Жагимсыз (это «жагимсыз» произносит с ударением), когда же народ получит газеты и журналы, письма и извещения? Время уже скоро десять часов, а ты только заявился». И начальник почты смотрит тучей. «Не будем говорить про аул Косуйенки, который у нас под боком… Но когда же ты успеешь обойти чабанов, разбросанных, как птичий помет, по всем оврагам?» У Ягимуса характер тоже не ангельский, не может парень молча снести замечания начальства: «Как же, пропадут чабаны без твоих бумажек. Сегодня не успеют почитать, так завтра почитают. Прожили бы благополучно божий день, а газеты и журналы от них не уйдут, не бойся». Тут Кумисбека понесет по кочкам; «Ах ты, такой-сякой! Куда мы все придем, если будем идти вперед твоими шажками, коротконожка?! Пока ты возишься, реки высохнут, горы рухнут!» — «Ничего, зато пакость твоя останется!» — «Кого ты, ублюдок, уважаешь? Вестник с того света! Зараза! Подонок!» — «Ну-ка, заткнись или на, бери эту сумку!» — разойдется малец и швырнет почтарскую суму под ноги начальнику… Письма разлетятся по всей почте. Скандал, шум как на пожаре.

Заглянет какой-нибудь старик, возьмется рассудить, что и как. «Чего Ягимусу житья не даешь? — накинется на Кумисбека. — Сам-то чем занимаешься? Сидишь тут в прохладе, выставив свои серебряные зубы. Шел бы помог стригалям, с которых семь потов сойдет за день!» Обругает начальника и уйдет, после чего Кумисбек поубавит спеси. Но не потому, что совесть проняла, а из корыстных соображений.

Ягимус для него что жирный пирожок, от которого сколько ни откусывай, а он все целехонек. Обирает Ягимуса при каждой получке. Удерживает с него: то за почту наложенным платежом, которую Ягимус якобы доставил беспошлинно, то за новую почтарскую сумку, которую никто и не видел в глаза. А порою и вовсе ни за что, скажет: «Надо обмыть твою соломенную шляпу», — и нахально заберет половину зарплаты. А Ягимус, хоть и сварлив нравом, джигит вовсе не жадный, не крохобор какой-нибудь. Кумисбеку такого только и надо, поэтому он и не хочет, чтобы коротышка бросил работу.

— Оу, чего злишься, уважаемый? Не для себя стараюсь, для народа! А у тебя штаны лопнут, что ли, если чуть-чуть побыстрее будешь бегать… — принимается он вилять.

Похлопывая простака по спине, отправит его на работу.

И потрюхает Ягимус на ишаке в сторону Косуйенки… Пыль, жара. Самый полдень.

А на холме под карагачем все еще сидит почтенный Першал-аксакал, читает журнал «Акушерство», отрешившись от всего мира. Однако, надо сказать, он не просто сидит в свое удовольствие — фельдшер на горочке ждет больных. Но что-то никто не приходит в такую жару: народ сейчас на полях, а старухи и старики, оставшиеся в ауле, не очень-то обращают внимание на свои хвори.

Прождав напрасно довольно много времени, фельдшер чувствует, как начинает урчать в желудке; и тогда, подняв глаза от журнала, он принимается обозревать трубы аула. За ним водится некая особенность, которая у этого человека, в свое время жившего в большом городе и закончившего там медицинское училище, сильно развилась за долгие годы, прожитые в ауле. Особенность вот какая. Он может безошибочно угадать, глядя на дым, идущий из трубы, какую еду готовят в том доме. Если, скажем, дым сначала тянется жиденькой струйкой и вдруг повалит густыми черными клубами, то фельдшер делает вывод: мясо вынули из казана и в бульон опускают раскатанное тесто. Пора, значит, идти туда на бесбармак… А если дымок, негустой с самого начала, вдруг совсем сойдет на нет и исчезнет над трубою — в этом доме ничего лучшего, чем пустая похлебка, не жди на обед. Разумеется, Першал-аксакал туда и не заглянет. Когда же дым трубный то взметнется густой голубоватой тучею, то исчезнет — в казане этого дома готовится что-нибудь пониже рангом, чем бесбармак, но и не столь заурядное, как постная похлебка: будет или плов, или куардак, вкуснейшая штука вроде пельменей. Аксакал в такой дом пойдет, хотя и неспешным шагом.

Ну кто же не рад будет угостить доброго человека!

На этот раз видит аксакал, что жирный дым повалил над крышей дома ветеринарного техника. Поспешно сунув в карман «Акушерство», фельдшер спускается с холма. Из этого дома вчера прибегала келин с просьбой: «Оу, ата, вы перерезали пуповину у моего малютки. Так он заболел у меня, орет и орет в ночь. Зашли бы, ата». Он зайдет, конечно, но знает ли молодка обычаи, как встречать и с чем провожать человека, который перевязывал пуповину у ее ребенка? А дым повалил — значит, в доме что-то затевается, может быть, это даже означает приглашение ему. Что ж, он зайдет, почему не зайти и не поесть вдоволь нежного мяса молодой кобылицы. Сейчас явится, скинет плащ, сядет около очага и прикажет: «Ну-ка, келин, неси своего баранчука!» Осмотрит перепуганного, орущего ребятенка, испытывая на душе умиление…

Приятные думы гонят Першал-аксакала вперед, и вдруг он сталкивается с Ягимусом, который едет на пыльном ишаке, сам весь пыльный. Соскочив на землю, он вежливо протягивает обе руки старшему.