Каждый шаг его казался вечностью. Ибн Кефредеж Богра стоял как вкопанный. Лишь внимательный взгляд мог заметить смятение в его глазах, где едва заметно сверкали зеленые искорки ненависти. Привычным жестом Тимур-Малик схватил левой рукой посла за подбородок, стиснул железными пальцами, резко задрал его глотку кверху. Посол не сопротивлялся, не уклонялся, застыл в покорно-вызывающей позе. Он презирал своих убийц, презирал саму смерть. Не хотел посол осрамить упрямый и гордый дух своего народа, не хотел унизить священных духов — аруахов, не пожелал просить пощады. Крепко стиснув зубы, открыто смотрел он в глаза смерти. То было истинное мужество. Тимур-Малик так же медленно поднял правую руку. Сабля, сверкнув, впилась острием в напряженную, набухшую синюю жилу на горле…

Кровь посла брызнула, забила упругой струей, омыла грудь хорезмского полководца. Посол грузно рухнул, точно дерево. Тимур-Малик даже не стал вытирать кровь с сабли, повернулся и с отвращением швырнул ее к ногам шаха. Она упала точно на то место, откуда он ее поднял. Тимур-Малик не пошел к своему месту, а, хоходный, неприступный, стремительно вышел из дворца.

Шах шахов поднялся с трона, огромный и неуклюжий, как тень в пору послеполуденной молитвы. Двух послов, лежавших у его ног, он пнул носком сафьяновых сапог, заставив подняться. Потом повернулся к стоявшему за его спиной советнику-писарю Несеби-улы Ахмеду и что-то пробурчал. Злорадная ухмылка скользила по его губам. Чувствовалось, что в эти мгновенья хорезмшах был доволен собой. Надувшись, он вновь поудобней уселся на трон.

Мелко-мелко перебирая ножками, Несеби-улы Ахмед услужливо кинулся в боковую комнату. Вскоре он вышел оттуда, держа в руках зажженный глиняный светильник. Видно, его только что заправили: сосуд с маслом чадил, оставляя за собой темно-бурый след. За главным советником покорно трусили двое помощников. Он что-то сказал им, и один из помощников, мрачный великан, обхватил тут же одного из послов, заломил ему руки. Несеби-улы Ахмед, дымя глиняным светильником, подошел к дрожавшему в страхе человеку. У посла была большая бурая борода. Несеби-улы Ахмед поднес к ней пламя светильника. Послышался легкий треск, запахло паленым.

Бородач завопил дурным голосом. Советник повертел светильником вокруг подбородка посла и направил пламя выше, к виску. Потом зашел с правой стороны. Черный пепел посыпался на ковер. Любуясь своей работой, Несеби-улы Ахмед чуть отступил назад и увидел, как кожа на подбородке и щеках посла съежилась, сморщилась, точно опаленная шкура, черными точками торчала обуглившаяся щетина. На посла было страшно смотреть. Глаза его выпучились, остекленели, лицо было исполосовано, точно недозрелый бухарский арбуз. Ослепительно белая чалма, оттеняя обугленную кожу лица, выглядела нелепо. Наблюдавшие за этим зрелищем зашептали молитвенные слова, поспешно отвернулись.

Пегая, как куст перекати-поля, борода второго посла так же мгновенно сгорела в пламени светильника. На ее месте осталась багрово-красная кожа. Этот сразу покорился судьбе и не издал ни звука.

Когда Несеби-улы Ахмед, выполнив наказ шаха шахов, отошел в сторону, послышался протяжный, скорбный стон, то ли плач, то ли проклятие, то ли мольба к всевышнему. Звук этот вырывался из груди двух униженных послов, отзываясь в притихшем дворце зловещим эхом. Провидцу Габбасу хотелось уйти отсюда поскорее, чтобы не видеть этой дикой расправы, не слышать скорбного и грозного стона, похожего на проклятие. Но он побоялся сидевшего рядом повелителя Отрара. Иланчик Кадырхан, потемнев лицом, застыл, как каменное изваяние. Трудно было понять, о чем он сейчас думает и что чувствует.

Шах шахов грузно повернулся, обвел всех взглядом.

— Этих псов-предателей проводите до границы и предупредите, чтобы отныне не совались к нам. Пусть поведают своему пустоголовому кагану про наш гнев!

Рослые, грубые шабарманы схватили двух послов с обгорелыми бородами и выволокли из дворца. Шах шахов медленно поднялся, сошел с трона. Члены Государственного совета вскочили с мест, стали поспешно расходиться. Так обычно расходятся люди, собравшиеся на веселый той, но невзначай лишившиеся самого близкого человека.

Из дворца сановитые мужи Дуан-арза выходили, пряча друг от друга глаза, глядя на носки сапог, точно похоронная процессия. Спины их согнулись, ноги заплетались. Многие еще не догадывались в эти мгновения о том, что это заседание Государственного совета станет роковым, последним…

Первым догадался об этом провидец Габбас… Сейчас, читая на своей вышке при свете луны вдохновенные, строки поэтического сказания — толгау, старый астролог живо представил все происшедшее в тронном зале шаха шахов и расценил это как знамение судьбы, предвещавшее приближение скорбных дней, крушение страны Дешт-и-Кипчак и самого Хорезма.

9

Насквозь прокаленный нещадным зноем, батыр Ошакбай прибыл из далекой летовки-джайляу в Отрар. Прибыл не один — с караваном из ста навьюченных верблюдов и косяком лошадей, которых джигиты-помощники лихо прогнали через ворота Дарбаза. Дел у Ошакбая было немного. Он хотел поклониться священной мечети Кокмардан, ее святым обитателям и сдать летние поборы — зекет подвластных ему аулов. Потом он намеревался проведать хранителя Отрарской библиотеки — престарелого Анета-баба. Доходили слухи, что тот тяжко болен. Многочисленные налоги, взимавшиеся с простого люда, в те времена принимали главные настоятели мечетей. Они все тщательно просматривали, подсчитывали, заносили на бумагу, после чего представляли отчет повелителю. Каждая юрта, из которой струился дым, платила налоги. Они взимались со всех кипчаков, обитавших в прибрежьях Инжу, предгорьях Каратау, низинах рек Чу и Сарысу.

Зекет собирали дважды в год. Первый раз — после весенней стрижки овец, когда скотина на вольных пастбищах нагуляет жир, и второй раз — сразу после осенней случки. Верховный сборщик объявлял размер зекета правителям родов, те распределяли его между аксакалами — старейшинами аулов, а они уже, в свою очередь, доверяли собирать налоги ловким аткаминерам — заправилам. В обратном порядке, снизу вверх, накапливался и поступал громадный зекет, который вливался в казну Отрара.

Ошакбай привел свой караван во двор мечети, лошадей велел загнать в открытый загон, показал их главному настоятелю и сдал по родовому тавру. Потом получил от настоятеля свиток-расписку. Почти весь день ушел на эти хлопоты. Закончив дела, он отправил погонщиков и коневодов по домам, а сам намеревался съездить в Гумбез Сарай. Тут-то неожиданно и встретился ему знаменитый гадальщик по бараньей лопатке святой Жаланаш.

Испытав полную неудачу в предсказаниях, посрамленный Жаланаш уехал из края Семи Холмов и устроился сборщиком налогов в отрарской мечети. Здесь доходы были более надежные. Ошакбай не сразу узнал его. Лишь когда поздоровались за руку, вспомнил по голосу. Заметно изменился этот старик: чалма значительно увеличилась в размерах, в бороде, усах появилась проседь, глаза опухли, зрачки провалились и тускло мерцали в глубине глазниц. Погрузнел он, стал рыхлый, ладони — мягкие, пухлые.

— Я теперь помощник настоятеля мечети Кокмардан, — сообщил Жаланаш. — Ну, а ты как? В здравии ли пребывает твой род? Когда-то я по тебе заупокойную молитву читал… Значит, долго будешь жить, сынок. Так бывает, если о живом человеке говорят, что он умер. Теперь живи, не зная страха ни на том, ни на этом свете…

— Отчего же ты аул покинул, святой?!

— Когда ты исчез, неладно что-то у нас в ауле стало. Любая длинноволосая запросто честь мою задевала, аруахов моих унижала. А там, где баба верховодит, какой может быть толк… Тут и смута началась. Спокойные сны даже видеть разучился.

— А здесь, в городе, видно, тишь да благодать?

— Слава аллаху, сынок! Хорошо тут! Главное — не забыть воздать всевышнему пятикратный намаз, и все блага сами собой на голову посыплются.

— Слыхали, святой? Говорят, Анет-баба в Гумбез Сарае тяжко хворает. Человек он одинокий. Может быть, посочувствуете ему, нужную молитву у изголовья почитаете? Я бы довез вас на своей лошади…