Омар посмотрел в небо и увидел все того же орла, парившего в вышине. Он заметил, что орел все время кружился над ним. Странно. Вроде бы это и не стервятник, подстерегающий жертву, чувствующий чью-то близкую смерть. Несомненно, это гордый степной орел, с сильными крыльями, зорким взглядом, стальным клювом. Такие орлы, говорят, из заоблачной выси безошибочно угадывают мысли и желания людей. Должно быть, так оно и есть! Полный достоинства и величия, мудрый и чуткий орел словно читал в вышине все думы размечтавшегося на родной земле путника. Видно, хотел он поддержать усталого земляка, подбодрить, вселить в него надежду.

И в самом деле почувствовал Омар, как в грудь его вливалась неведомая сила. Вместе с ней возвращался и горько-сладкий вкус жизни; кровь упруго забила в жилах, горячим сделалось тело, легкость и бодрость появились в мышцах. Так одним видом вдохновил бесстрашный орел человека, еще недавно готовящегося стать прахом на пыльной дороге…

Караван-баши решительно поднялся. Неукротимая воля вновь вернулась к нему.

— Эй, пригоните верблюдов, грузите тюки! Согрейте воду в кумгане и разберите дорожный шатер! Поешьте и попейте перед дальней дорогой. Загоните девок под балдахины! Погонщик, хватай повод! Почтенный Хаммаль Мераги, разведай путь! Веди караван дальше!

У караванщиков в ушах звенело от бесчисленных распоряжений.

Вновь началась постылая езда. Посольский караван, растянувшийся цепью, вышел на великую тропу. Здесь Шелковый путь пролегал через широкую равнину, поросшую густой и высокой полынью, напоминавшей тугой ворс огромного ковра. Дорога прорезала равнину, как след камчи на обнаженной спине. Казалось, не будет ей конца. Однако верблюды ступали теперь не по колючему щебню, не по зыбкому рыхлому песку, не по ломким пустынным зарослям. Широкие ноги их мягко шлепали по податливой темно-коричневой земле.

Только теперь людям в караване воочию представилась безбрежность кипчакской степи. Это раздолье, несомненно, отразилось и на укладе жизни, и на вольном характере ее обитателей. Аулы, разбросанные вдали, у горизонта, то здесь, то там; жеребята, стоящие на привязи в ряд, будто нанизанные четки; кобылицы, сбившиеся в плотный круг; голосистая песня, вольно взмывшая к небу, — все это удивительно соответствовало простиравшейся перед ними дали. Во всем чувствовалось созвучие: у людей ровный, ясный голос, спокойный, уравновешенный нрав, скупые, сдержанные жесты. Лица смуглые, обветренные и загорелые. Искуснейшие всадники, непобедимые в конских скачках, соперничающие с вихрем; непревзойденные копейщики, способные острием копья поддеть на всем скаку шустрого суслика; смелые воины, чьи сердца не дрогнут перед вражескими полчищами. Не пялят эти люди жадные глаза на богатые караваны, днем и ночью бредущие по их просторам, и не подстерегают их на большой дороге. Не приходилось Омару слышать, чтобы на земле Дешт-и-Кипчак когда-либо был разграблен купеческий караван. Не раз сталкивался он на Шелковом пути с большими вооруженными отрядами кипчаков, выступивших в поход, однако ни на палец не причинили они ему вреда. Бывало, при одном виде грозных всадников, неожиданно появлявшихся из-за перевала, у него со страху замирало сердце. Но вооруженные джигиты в мгновенье ока проносились мимо, он снова приходил в себя и от удивления хватал себя за ворот. Миролюбие и великодушие кипчаков поражали многих путешественников. Он даже втайне гордился своими соплеменниками, хорошо представляя, чем бы кончилась такая встреча с нынешним монгольским боевым отрядом. Монголы кагана мигом бы разграбили караван, забрали бы весь товар и верблюдов в придачу, и остались бы караванщики, как голодные волки в безлюдной степи. Вот почему, проезжая по монгольским владениям, караванщики со страху «завязывают свои души в тряпочку» и держатся за каганову пайцзу — пластинку из металла или дерева, как утопающий за спасительную соломинку. Лишь увидев каганов пропуск для проезда, свирепые всадники нехотя отпускают тебя, однако при этом непременно оскорбят, обругают с головы до ног, досадуя и злясь на ускользающую добычу. Судьба твоя в монгольской степи зависит от крохотной пластинки с вырезанным на ней повелением кагана Чингисхана.

Спустя сутки после того, как караван покинул гору Караспан, до него смутно донеслось дыхание города Отрара. То был отзвук жизни, приятно ласкающий слух. Все чаще и чаще стали попадаться на Шелковом пути встречные караваны. От богатых тюков и ярко-пестрых одежд рябило в глазах. Сразу было видно, что караваны шли из сказочно богатого края, «окунувшись в котел богатства и роскоши».

Дорога здесь разветвлялась, становилась все шире, напоминая древнюю и строптивую реку Инжу-огуз в своем окончании, где она, вольно разливаясь, растекаясь на множество рукавов, впадает в море. На этом месте дорога резко сворачивала к югу, к городу Шаш. А к северу тянулся Серебряный путь, пролегавший вдоль подножья Черных гор, через перевал Кумисты, и сливавшийся затем с Вражьей дорогой, идущей вдоль побережья реки Чу. Постепенно Серебряный путь выходил к берегам речки Сарысу и, обогнув ее, переходил в знаменитую Ханскую дорогу, прорезавшую безбрежные дали Золотой степи — Сары-Арки.

Сейчас посольский караван длинной цепью полз по убитой, белесой тропе, ведущей к Отрару, — по одному из ответвлений Главного Шелкового пути. Тропа петляла, уклонялась то влево, то вправо, точно полноводный приток своенравной, с опасными воронками Инжу-огуз. То и дело дорога наталкивалась на развалины, поселения, укрепления, стоянки. С каждой такой встречи караван, казалось, подстегивала мощная волна бурлящей жизни, и, подхваченный ею, он шел все легче и быстрее. Погонщики нетерпеливо вытягивали шеи, до рези в глазах всматривались в даль, стараясь разглядеть за горизонтом прославленный город Отрар. Никто уже не помнил о дорожных мытарствах, не чувствовал усталости.

Отрар, стоявший на пересечении бесчисленных дорог, казался огромным водоворотом с неукротимым подводным течением, в пучине которого бесследно исчезал многоликий мир. Этот водоворот издалека почти не замечался, но притягивал властно. Тайн своих он тоже не раскрывал. Однако еще на расстоянии дневного пути караванщики начали спотыкаться, торопиться, непонятное волнение охватило их. Они чувствовали себя словно воробей, завороженный змеей. Неотвратимая сила водоворота уже подспудно проявлялась, сказывалась на них. И чем ближе становился центр колдовского водоворота, тем беспокойней билось сердце в груди и странная тревога будоражила душу.

Это чувство не проходило у людей, наоборот, нарастало с каждым часом, усиливалось, превращалось в лихорадочное нетерпение, с которым не мог уже сладить трезвый, холодный рассудок. Волновал каждый звук, настораживал малейший шорох. Все вокруг наполнено было жизнью, особенно яркой после однообразной тяжелой дороги.

— Вон тот караван только вчера, говорят, выехал с отрарского Кан-базара!

— Пах, пах, до чего нарядный — глаза разбегаются!

— А ты глянь-ка на райскую гурию под балдахином, Неужто среди двуногих рождаются такие красавицы?!

— Да-а… Как ваза. Взять бы ее да налюбоваться бы всласть!

— Ох и высока же караульная вышка вон того укрепления! На нее и взобраться-то не просто.

— А дорога-то, дорога… В полфарсанга уже шириной!

Не смолкают восторги, возгласы удивления. Все заметнее ощущается притяжение водоворота, прямо-таки чувствуется, как воронка, кружась, затягивает вглубь. И ты не сопротивляешься, наоборот, покорно отдаешься этой властной силе. Никакая воля не могла б заставить тебя сейчас повернуть назад караван. Это было бы выше человеческих сил. Ты теперь страстно жаждешь увидеть знаменитый город, только об этом твои помыслы. И всем своим существом отдаешься ты неуемному течению.

— Отрар!.. Отрар!..

Это послышался ликующий голос Хаммаля Мераги, ехавшего впереди каравана. Люди вздрогнули, насторожились. Казалось, молния ударила в караван, и он сразу вдруг остановился.

— Отрар!

Караванщиков охватило такое же волнение, какое испытывает мореплаватель, истомившийся по суше после долгого плавания на содрогавших корабль морских волнах. Безбрежное зыбкое пространство, сливающееся с горизонтом, притупляет его зрение, изнуряет, выматывает душу. Не однажды мореход рискует быть погребенным под громадными, как скалы, волнами, но яростно сражается с неистовым и необузданным чудовищем-морем. И вот в одно прекрасное мгновение, бывает, раздается вдруг вопль обезумевшего от радости матроса на мачте: «Земля! Земля!» Сердце его готово выскочить из груди. Такое же чувство захлестнуло сейчас и караванщиков, много дней бороздивших просторы степного океана. У всех возликовали сердца от возгласа проводника каравана Хаммаля Мераги.