Сыпа молча ехал в сторонке.

Старики в назидание молодым пространно рассказывали историю женитьбы сыпы. Отец его, известный во всей округе необыкновенной словоохотливостью, был прозван Бекеном-болтуном. Он занимался тем, что, разъезжая по аулам, изощрялся в словесных спорах, попросту говоря, молол языком. Однажды во время одной из таких поездок настигла его весть о том, что жена родила сына. Болтливый Бекен тогда ответил: «Мне все равно, кого она там родила. Для меня важно, что вновь освободилось ложе!»

Сын, появившийся с этими словами на свет, ничем не походил на словоохотливого родителя. Он рос молчуном, тихоней-неженкой и, кроме домбры, ничем не интересовался. Говорил всегда резко, без обиняков. Прошло время, отец состарился, сын вырос и стал джигитом. Появилась у отца забота: женить сына. Ездил он по аулам, присматривался к девушкам, выбирал невесту. Приглянулась ему наконец дочь-певунья одного бая-богача из рода мангитай. Но избалованная, строптивая байская дочь и слышать не желала о каком-то сыне болтливого Бекена. Тогда отец решился на хитрость. Он посоветовал сыну затеять с байской дочерью старинную игру. Суть игры состояла в том, что джигит дарит полюбившейся девушке тобык — надколенную баранью чашечку — с условием, чтобы она постоянно носила ее как талисман при себе. Устанавливается определенный срок игры, в течение которого джигит имеет право в любое время потребовать предъявления тобыка. Если при ней тобыка не окажется, она проигрывает. Если же по требованию джигита девушка немедля подаст надколенную чашечку, выигрыш остается за ней.

Однажды вечером юный сыпа, потренькивая на струнах домбры, незаметно сунул девушке заветную косточку. Уговор был такой: проиграет девушка — выйдет за него замуж; проиграет джигит — навсегда расстанется с образом жизни сыпы, станет обычным скотоводом. Отныне старый Бекен лишился сна. Он всюду подстерегал девушку, ждал, когда же она ненароком забудет надколенную чашечку дома. Но байская дочь оказалась себе на уме. Она держала тобык всегда при себе, в укромной ложбинке меж грудей. Болтливый Бекен, узнав об этом от подкупленной прислуживающей девушки, вначале растерялся, а потом, поразмыслив, сказал сыну: «Оказывается, раз в неделю девушка готовит для больного отца мясное блюдо — нарын. Подкараулив время, когда она угощает отца, проникни в юрту и прямо при отце потребуй свой тобык». Юный сыпа так и сделал. Выждал момент, переоделся в женскую одежду и под видом молодки, пришедшей за горящими угольками, проник в юрту, где девушка как раз резала мясо в большой деревянной чаше. Он ловко присел рядом с девушкой, прикрыл лицо платком и тоненьким голоском попросил: «Шалунья, угости-ка кусочком жирного мясца». Девушка, Ничего не подозревая, схватила с подноса горсть мелко нарезанного мяса, и тогда тот уже своим голосом потребовал тобык. Красавица на мгновение обомлела. При отце она не осмелилась обнажить грудь и достать заветную косточку. И все же находчивой и отчаянной оказалась байская дочь. «Ты перехитрил меня, джигит, — сказала она. — Тобык твой при мне. Если тебе угодно добиться своего, то собственными руками достань его!» Как там уж дальше происходило между ними, неизвестно, но молчаливый сын Бекена заполучил строптивую байскую дочь себе в жены. От намерения своего он не отказался, а она тоже не смогла нарушить клятвы. Впрочем, брак оказался вполне счастливым…

Прыткий шут сыпы между тем успел взбудоражить весь аул. Мигом была освобождена и богато обставлена самая большая юрта, а для угощения сыпы закололи жирного барана. Женщины захлопотали у казанов, словно готовили трапезу в честь окончания поста правоверных. Молодки принарядились, заходили враскачку, глаза у них заискрились. О гибели батыра и поминках никто из них не вспоминал. Зашныряли по юртам, забегали женщины. Глазами зырк-зырк, губами шлеп-шлеп. Из крайней юрты выпорхнула стайка пестро разодетых, раскрасневшихся девушек одна другой краше.

Окружив нахального шута, спутника сыпы, они двинулись навстречу желанному гостю. Впереди всех врассыпную мчалась малышня, словно воробьи, слетавшиеся на просо. Девушки подошли к сыпе, окружили его, поздоровались. Потом помогли ему спешиться и повели под руки к праздничной юрте. Сыпа шел вразвалку, важный, преисполненный собственного достоинства. Люди взирали на него с открытыми ртами.

— Ни дать ни взять, владыка вселенной!

— А худющий-то какой?! Отродясь, должно быть, досыта не поел. Хоть нож точи о скулы!

— Надо же! Людей вокруг себя не замечает! Сыпа, не обращая внимания на пересуды изумленной толпы, вошел в восьмистворчатую белую юрту, уселся на почетное место. При этом он не поджал под себя ноги, а согнул колени и опустился на пятки, стройный, прямой, неприступный. Нахохлился, точно ястреб на кожаной рукавице охотника. Сыпа был не только хорошо одет. Щеки его были тщательно выбриты, борода и усы подстрижены. Немигающе уставился он на перекладину двери. Верный спутник, сидевший по правую руку, шепнул ему что-то на ухо. Сыпа сложил ладони перед лицом, пошевелил губами, молитвенно провел кончиками пальцев по лицу. Остальные поступили так же. «Помянул святых духов», — решила толпа.

Прежде чем отведали еды, вошел мальчик с кувшином и тазиком. «Начни с сыпы!» — приказали ему. Сыпа долго мыл руки, полоскал рот. Девушка подала ему чистое полотенце, но сыпа отмахнулся, вытер руки о край цветастого поясного платка. Расстелили дастархан, принесли громадный поднос с кусками свежесваренного мяса. Джигит-слуга учтиво протянул высокому гостю нож, чтобы тот мог пока полакомиться опаленной бараньей головой. Сыпа опять отмахнулся, достал из кармана старинный кривой ножик, провел несколько раз лезвием по ладони и некоторое время молча глядел на баранью голову. Потом перевернул ее, отрезал кончик языка и положил кусочек себе в рот. Голову он придвинул к шуту. Когда мясо на подносе было нарезано мелкими кусочками, сыпа выкинул очередную шутку: отведал только чуть-чуть, с краешка, а с остальным мясом — целая гора! — мигом расправился все тот же обжора-шут. И сорпу — бульон за хозяина выпил он, и кумыс — полную чашу! — залпом проглотил шут.

Вместо хозяина шут намеревался и на домбре поиграть, как это положено после трапезы, но сыпа хмуро сдвинул брови. Шут сразу все понял и тотчас передал ему домбру. Сыпа наконец перевел взгляд от дверной перекладины на инструмент, снова полез за пазуху, достал золотую зубочистку с шелковым шнурком, поковырял в зубах. Все движения его были медленные, величественные.

У людей иссякло терпение. Время шло, а сыпа и не думал кого-либо забавлять. Старики, жалуясь на боль в пояснице, разбрелись по домам, но самые терпеливые продолжали сидеть. Всех удивляло необыкновенное хладнокровие и самозабвенная важность гостя. Наступала полночь, а он даже не шелохнулся, не вымолвил ни словечка. Так и застыл на почетном месте, словно каменный идол. Наконец ему наскучило ковыряться в зубах. Он тщательно вытер зубочистку о поясной платок, снова сунул ее за пазуху и взял домбру, лежавшую перед ним.

Все затаили дыхание. Людям казалось, что случится чудо, если только этот необыкновенный человек раскроет рот. Пока что от сыпы услышали одну-единственную фразу: «Здесь, что ли, находится аул Ошакбая?»

Нет, сыпа и не думал петь, даже рта не раскрыл. Он побренчал на домбре, пощелкал по слабой верхней струне, что-то промурлыкал. Однако это мурлыканье неожиданно прозвучало в лад со струной. Постепенно усиливаясь, нарастая, оно напоминало не то тоскливый плач верблюжонка, не то монотонное завывание шамана-баксы во время камлания. В юрте стало оживленно, послышался смех. Странная музыка! Не песня, не кюй — просто прихотливый напев, отрывок протяжного мотива. Упруго пощелкивая по струнам, сыпа время от времени безвольно ронял правую руку, а по длинному грифу продолжали трепетать пальцы левой руки, извлекая короткие, причудливые звуки. Напев затихал, угасал, но все же не обрывался, а через минуту нарастал с новой мощью.

Лицо сыпы оставалось непроницаемым, ни единый мускул на нем не дрогнул. Казалось, играла и сама себе подпевала подголоском одна домбра. Кто-то из подростков, сидевших возле порога, прыснул. Уж больно забавно звучал напев. Тут же со всех сошло оцепенение, грохнул дружный смех.