Дивно было слушать такие речи. Что стало с моим благодетелем? Сгорбился, оброс, волосы свалялись, шляпа помялась. Даже жалко стало.
— Что же в райкоме решили?
— Пока сняли с работы. На ближайшем бюро определят партийное взыскание…
Алтынбала вздохнул, заморгал растерянно, уставился под ноги, будто что-то высматривал на дороге. Я не знал, как его утешить.
— Хоть бы партбилет оставили. Доверили бы отару, и я работал бы как раньше… не хуже других.
Мы молча шли по районному центру. Мимо с пронзительным воем пронеслась пожарная машина. Казалось, городской гул на мгновение затих.
Здесь, собственно, и кончается первая страница моей трудовой жизни. А может, с этого момента вообще начинается моя сознательная жизнь?..
Мне остается добавить, что спустя три дня после этих злоключений я получил расчет, набил чемодан сушеным сыром и творогом и отправился в далекий путь навстречу своей мечте за голубым горизонтом. На станцию проводил меня Алтынбала.
БРАТЬЯ
Перевод Г. Бельгера
Старик Жанадиль, поддерживая поясницу и отрывисто покашливая, спешно направился куда-то, но вскоре — за это время, как говорится, едва ли можно было вскипятить молоко — вернулся, подавленный и опечаленный. Сбросив длинный, до пят, бархатный чапан, опустился на заботливо сложенные стеганые одеяльца в правом углу. Старуха встревоженно покосилась на него. Что же могло случиться? Только что старик радостно сообщил: «К Лапке старший брат приехал. Пойду-ка покажусь большому доктору». Лапке — так кличут в ауле Жолдаса, который как угорелый мотается по отгонным участкам на разбитой автолавке. Отсюда и произошла кличка — Лапке. Ну, а большой доктор — главный врач района Молда, двоюродный брат Лапке, человек почтенный, знатный. Легконогая людская молва утверждает, что он исцеляет все хворости на свете. Еще за утренним чаем старик похваливал расторопного Лапке: «Ох, и хват! Ох, шустряк! Всех обскакал, всех обставил. И машина у него, и домина из восьми комнат у него. И индийский чай, который нам только снится, ящиками волокет…»
Теперь бурчит-ворчит старик: «Чтоб он провалился, этот Лапке! Чтоб глаза мои его не видели! У, иноверец! У, пройдоха!»
Крепилась-крепилась старуха, а не выдержала, спросила робко: «Что же стряслось, отец?» Ни пустословья, ни бабьего любопытства терпеть не мог Жанадиль. Глянул — будто ножом полоснул. Старуха заерзала, словно земля под ней всколыхнулась. Заправляя жидкие, седые пряди под жаулык, виновато взглядывала на мужа, и Жанадилю стало жаль ее. Как бы невзначай проронил: «Нет, добра не жди от этих пьянчужек! Не голова у них на плечах — тыква!» Покашлял, отдышался и про все поведал:
— Так вот, поплелся я, значит, к Лапке, будь он неладен. Еще давеча углядел, как к нему легковушка подкатила. На такой обычно начальство разъезжает. Смотрю: брат его, доктор, выходит. А в тот раз, когда я обивал пороги районных и областных лекарей, его как раз не было. В отпуск, сказали, уехал. Ну, думаю, теперь сам аллах мне способствует. Уж теперь-то он меня посмотрит… Дотащился, значит, кое-как. Кобеля своего четырехглазого Лапке в конуру запер. Вошел я в дом, а там что, где — сам шайтан не разберет. Это тебе не халупа саманная, в которой такие, как мы, простаки живут. Куда ни сунешься — дверь, куда ни толкнешься — комната! В коровьей почке и то меньше углов-закоулков. Плутал, плутал по сенцам, чуланам, закуткам — то на целый склад мяса копченого нарывался, то на какие-то железяки наталкивался… О, создатель, чего только в хоромах этого кафыра нет! Кое-как добрел-таки до гостевой. Переступил порог. Вижу: камнем-стояком торчит Лапке. Выпучил гляделки — злые, белесые, словно налет соли на солончаках. Рожа — жуть! Молда даже не разделся, сидит на ковре и честит-песочит братца. Рядом — двое долговязых, районные дружки, должно быть. Старуха скрючилась в углу. Срам-то какой: братья при людях, точно псы, сцепились. «Ничего, — вроде утешаю старуху. — Старший ведь. Уму-разуму учит…» Слыхал я, будто Молда мягок, как шелк. Видно, вывел его из себя этот хапуга с бесцветными глазами, зажался, как последний жмот. Не то — с чего бы так распаляться Молде: «Крохобор!.. Скупердяй! Чурбан! Если бы не старая мать твоя, я бы и носа сюда не сунул!» У меня у самого язык горел, но сдерживался, попытался помирить их. А тут как на грех сноха заходит, женушка Лапке. В руках — поднос с горой копченого мяса. Видно, в котел заложить собралась. Поклонилась мне учтиво. А в Лапке шайтан вселился. Ни с того ни с сего хвать ее лапищей по лицу. Поднос с мясом грохнулся. Долговязые переглянулись и поспешно потянулись к двери. Молда кинулся утешать сноху. Та к стенке прижалась, ревет. Целый тарарам! Лапке выскочил, дверью хлопнул.
— Так и не показался дохтуру?
— Какой там?! Сколько злобы, ненависти, а еще братья называются!..
— Как же теперь нам быть, старый?
— «Как быть? Как быть?» — досадливо передразнил жену Жанадиль. — А ведь уже время совершать намаз. — Старик поднялся и направился к выходу, прихватив куман для омовения. — Из-за этих придурков и согрешить немудрено.
Колючий ветерок налетал с севера. Старик обогнул дом, присел на корточки за углом и тут только заметил, что в кумане почти нет воды. Запахивая чапан, засеменил он к арыку неподалеку. Только собрался было зачерпнуть воды, как вздрогнул, остолбенел от отвращения. В нескольких шагах, наклонившись и сильно выпячивая зад, ополаскивал свою мясистую рожу Лапке. Старик отдернул руку, словно рядом гадюку увидел. Будто холодком повеяло и свет померк, и все на этом свете стало сразу отвратным…
А Лапке плескал себе в лицо арычной водой и думал: «Ну, и что, если он мне брат?! Будь хоть трижды доктором — чихать я хотел! И на славу-почет его — тьфу! Подумаешь!.. Оставьте-ка лучше меня в покое… Разве гостей я испугался? Или овцу и ящик водки пожалел? Или я против доброй славы матери нашей? Врешь! Дело, если на то пошло, в принципе, в миро-воз-зрении! Даже у двух путников дороги разные: один в низовье топает, другой в верховье прет. А у нас как получается? Я коплю, копейку к копейке приколачиваю, а он тратить, швырять горазд. Я потом обливаюсь, на колесах день-деньской мотаюсь, он — на домбре тренькает, душу ублажает. Там, где он: «Проходите, Молдеке!», «Садитесь, Молдеке!», «Ешьте-пейте, Молдеке!», «Коньячок пригубите, Молдеке!». А моя доля — баранку крути, на автолавке трясись, щелкай на счетах, с чабанами глотку рви, у весов торчи, водку вонючую дуй да сыром заплесневелым закусывай. Вот где противоречия жизни!.. И корни их ох как глубоки!..
Еще со школы разминулись пути братьев. Лапке (тогда он еще был Жолдасом) мурлыкал себе под нос: «Ученье — сущее мученье», — и с утра до вечера играл в асыки, гонял собак, устраивал скачки на ишаках, шалопайничал. А Молда книжки до дыр зачитывал да стишки кропал: «До последнего дыхания любовь я в сердце сберегу». Из столичных и районных редакций жиденькие письма приходили: «К сожалению, ваш материал для публикации непригоден». Казалось, утихомирят они его поэтический пыл. Наоборот, подстегивали! И жил Молда какими-то неясными мечтами, порывами души, взлетами духа. А Лапке все мотался на велосипеде по аулу. За ним, высунув языки, орава сорванцов носилась… Со скрипом одолел семь классов и расстался со школой. Вздумалось стать шофером. Где лязгает железо, где клубится пыль — там и он. Молда между тем вознесся на крыльях мечты: в далекую Алма-Ату учиться подался. «Провалился бы с треском», — думал про себя Лапке. Не вышло. Пролез-таки братец в институт, врачом стать надумал…
Окончил Лапке шоферские курсы, но машину ему не доверили, пришлось сесть на «Беларусь». С грохотом носился по аулу, пыль столбом поднимал — радовался. Знакомых девок в кабину сажал — радовался. Жил — не жаловался. Однажды, хлопая кирзовыми сапогами, ввалился в дом, а там, на почетном месте, какой-то хлыщ в широченном галстуке, в ярко-пестрых носочках чинно восседает. Глянул Лапке — даже не сразу узнал. А в ауле только и шу-шу про нового доктора-чудодея. В рот ему смотрят, головами трясут, из дома в дом приглашают. С досады выругался Лапке, швырнул кирзовые сапоги к порогу, мазутом пропитанную майку — в печку и три дня кряду мылся в бане, вытравливая запах солярки. Ишь как выхваляется-то братец! Будто он, Лапке, не может в широченных штанах щеголять, носом крутить. Будто и не человек он вовсе.
