До ужина я полистал учебник. Когда мама поставила передо мной пышное, подрумянившееся по краям молозиво в чаше, я вспотел. «Знаю, что от чая кишки у тебя присохли, — грустно улыбнулась мама. — Но теперь телка отелилась, и мы заживем!» «Через полгода и я поеду учиться». — «А мне одной сторожить эту мазанку?» — «Ничего. Поступлю — тебя заберу. Будем жить вместе». — «Как я уеду из родных мест? Перед памятью отца стыдно. Перед людьми стыдно. Не годится мне, мой жеребенок, на старости лет бродяжничать…» — «Ну, так вернемся ведь после учебы…» — «Э, нет, ты уж лучше сношку мне приведи. Все веселее вдвоем будет».

Огонь уютно потрескивал в печке. От тепла и обильной с непривычки еды меня приятно разморило. Я прилег, задремал и увидел сон.

Стою я среди чабанов с длиннющим списком в руках. И будто из-под земли слышится ропот. «На чьи поминки деньги собираешь?» — «На поминки Алтеке». Чабаны недовольны. Кто-то выворачивает свои карманы, кто-то протягивает железный рубль, другие головами качают, ворчат. А я все собираю и собираю по списку. Черед доходит до Койшеке. «Знаешь, сколько должен мне Алтынбала?! Он меня всего ободрал. Верни все до копейки!» — «Ойбай, аксакал! Как я возьму у покойника?!» — «Тогда я ему вырву золотые зубы. И будем квиты!» Заверещал я. «Грешно, аксакал, над мертвым глумиться!» — «А живых обжуливать не грешно?!» Койшеке размахивает длинными шипцами, пытается ворваться в комнату, где лежит усопший. Я грудью преграждаю ему путь. «Прихвостень! — гремит Койшеке. — Зачем для него деньги с нас дерешь? Зачем в дом его шляешься, саксаул мельчишь, печь распаливаешь? Прихвостень! Подхалим!! Пристегай!!!» Шум поднялся, будто в отару затесался ягненок раннего окота.

Проснулся в липком поту. Мама потрогала мой лоб и уложила в постель. После такого кошмара я не уснул до утра.

На другой день я убедился, что поистине извилист жизни путь. Похлопывая себя камчой по голенищу, понаехали чабаны за зарплатой. По моему списку кассир высчитал с каждого кругленькую сумму. Многие промолчали, мол, что поделаешь, надо помочь сородичу, он ведь вдалеке от родного края. Не приведи аллах нуждаться на чужбине. Но были и недовольные.

— Алтынбала мне ни брат, ни сват. Зачем я должен на него жилы тянуть?!

— Что он, сам попросить не мог? Боялся, рожа искривится?

— Он еще со старыми долгами не рассчитался. Я хотел сношку в дом привести, три года деньги копил, а он приехал и выклянчил взаймы. И денег нет, и сношки нет. А теперь и на зарплату мою позарился. Как семью прокормить?!

— А я что своей бабе скажу? Еще подумает: в карты проиграл.

— Дурная болезнь — эти сборы-поборы. Пора бы покончить с этим.

— Если он еще раз захапает хоть рубль — подам на суд!

Каждое слово возмущенных чабанов для меня как дубинкой по макушке. Я готов был провалиться сквозь щели конторских половиц. У меня было совершенно превратное представление о моих земляках, о чабанах, что зимой и летом покорно бредут за отарой. Я думал: вот истинные баловни нашего времени, рыцари щедрого племени, все на свете им нипочем, потому как деньги гребут лопатами. А, выходит, такие же, как все: и их преследуют семейные заботы, и они не хотят огорчать жен, и они воспитывают детей, радуются, печалятся, суетятся… Они могут быть то бесконечно щедрыми, как могучая Сырдарья в весеннее половодье, то скупыми, как куцая тень в знойный полдень. Выходит, я, удержав с каждого половину зарплаты в угоду своему начальнику, поступил не опрометчиво, а плохо. Хотел за счет этих людей добрячком прослыть…

Алтынбала вернулся через месяц. Появился у него сытый грудной бархатный голос. Будто глотку хорошенько жиром смазал. Слова цедил врастяжку, с ленцой. Лицо стало гладким, холеным, цвета очищенного проса. А смех взрывной, раскатистый, с глубинным рокотом — так булькает кумыс в огромном бурдюке, когда его мешают мутовкой.

Поблескивая золотыми зубами, Алтынбала рассказывал: «О, родной благодатный край! Золотая моя колыбель! Только вдали я понял истинную цену твою. Напрасно мы вздыхаем по столице. Там мы что овцы из чужой отары. Нет ничего дороже, скажу я вам, родных полынных степей да пыльного ветра! Не для нас — город, не по нашим карманам — столица. Там куда ни пойдешь, куда ни сунешься — везде деньги, деньги. Даже божья вода и та продается. И все куда-то спешат, торопятся, точно заведенные. А в ауле живи — не тужи. И богатству твоему никто не позавидует, и за бедность не упрекнет. Спи и ешь, сколько влезет, шляйся по гостям, волоча штанины по земле и держа руки в кармане. Как говорится, и теща не косится, и мулла не осудит… Про учебу спрашиваешь? Э, браток, разные шустряки, пером хлеб добывающие, и тут нас с тобой обскакали. В каждом учреждении набились, как овцы в загоне. И не надейся. Для аульного казаха лазейки не осталось. В библиотеках ни одного свободного стула. Студенты, поджарые, тощие, уткнулись носами в книги, грызут гранит науки. Как тут быть? Срам ведь — целый месяц околачиваться в столице, угрохать уйму денег и возвращаться в аул невеждой. Ну, отправился к самому декану. Говорили же наши предки: уж если падать — так с верблюда. Все выложил. «Мясо надо? — говорю. — Шерсть надо? Не декану, конечно, — народу. Надо! А тем, кто производит мясо и шерсть, учиться разве необязательно? Разве есть такой закон?..» Смутился декан. Понятливый попался. Схватился за телефон и давай звонить во все стороны. Ну, направил, значит, в какому-то хиляку в темных очках. Пристал тот, как репей. Голову морочил, душу мутил — сил нет. Все мои знания, будто остатки зерна из пустого мешка, вытряс. Да еще из-под темных очков меня буравит, с ехидцей спрашивает: «Сколько овец вы, милейший, за год съедаете?» «Э, да кто их считал? Ясное дело, без свежего мяса и жирного бульона не обходимся». От этих слов мой экзаменатор подскочил, будто живого тарантула перед собой увидел. Еле-еле успокоил его, ублажил. Главное — чести своей перед земляками не уронил…

Конечно, всем аулом порадовались такой удаче: как-никак наш родич попал в институт! Не важно, что заочно.

Наступило весеннее равноденствие. Подтаял синий ледяной наст. Курилась земля. Подул теплый ветер, прозванный в нашем краю «золотой лопатой». Из кривых труб на плоских крышах низко стелился дым. По нему можно безошибочно определить, у кого что в казане. Пожилые женщины в эту пору варят традиционный новрузкоже — из семи главных продуктов. Мама — большая мастерица готовить такое яство. Толченое просо разбухает, масло сочится, ешь — душа радуется. Старики потянулись из дома в дом, поздравляли хозяев с наступлением весны, ели новрузкоже и давали бата — благословение. И я немного походил с ними. У стариков один разговор:

— Нынешняя зима, слава всевышнему, не подкосила чабана. Выстояли.

— Еще бы месячишко продержаться, а там свежая травка пойдет, скотина в тело войдет…

— Иншалла! У нашего управляющего неплохо идут дела…

Когда из-под корней иссохшей полыни робко выглянула зеленая мурава, начался весенний расплод овец. Меня направили на помощь к Койшеке.

Весенний расплод — чабанская страда. От забот голова пухнет. Койшеке за это время, как говорится, не снимал сапог, не развязывал пояса, весь день в бегах, не до сна, не до еды. Исхудал, оброс. Увидел меня — растрогался. На плече его висел полосатый коржун, из него торчали курчавые головки только что родившихся ягнят, позади, жалобно блея, семенили пустобрюхие матки. «Давай, родной, подсоби, отнесем ягнят к стойбищу. Не то дождь пойдет — все, как один, околеют». Мы хватаем в охапку мокрые, трясущиеся живые комочки и спешим к теплому очагу. Здесь такой тарарам — сам шайтан ногу сломит. Жена Койшеке, сакманщица, засучив рукава, сучья в огонь подбрасывает, воду греет, беспомощных ягнят обтирает, обсушивает и к сосцам матки подносит. А они, дурехи, точно ошалели, своих ягнят не принимают, шарахаются, мечутся. «Лови!.. Держи!.. Хватай!.. — кричим мы друг другу. Изловив, я крепко держу матку, сакманщица тычет ягненка мордой в набухшие сосцы… В этой суматохе отца родного забудешь. Попробуй останови Койшеке, спроси, как зовут его жену, он бессвязно пролепечет: «Овца… овца… ягненок…» Я вижу: он разрывается на части, тычется туда-сюда, и в запавших глазах его одна озабоченность.