Начиная с конца 60-х годов но 70-е Корея была наводнена японскими туристами, специально приезжавшими развлекаться с кисэнами. Женщины, занятые в сфере развлечений, наспех выучивали японский язык; повсюду появились любовницы-содержанки японцев. В свою очередь, те японцы, которым надоело покупать их для занятия любовью, и те, кто обладал более изысканным вкусом, искали кибан. Особая культура кибанов и атмосфера, царившая в них, манили их к себе. Японцев, желавших увидеть танцы и услышать песни корейских кисэн, было так много, что, казалось, сотрутся пороги дверей. Буёнгак не был исключением. Так как кибанов было немного, и они не справлялись с наплывом клиентов, одна за другой стали появляться дома кисэн «Ёчжон», лишь внешне похожие на кибаны. Что касается нравов и отношений между полами, то из-за этих домов они сильно изменились и стали более беспорядочными.

В это время правительство Кореи, поставив цель, чтобы экспорт достиг 100 млн долларов, заставило всех граждан страны участвовать в 5-летнем плане экономического развития. В каждом селе с утра до вечера гремела, до боли в ушах, песня «Новое село». Даже кисэны были мобилизованы для добывания денег. Лозунгом для них стало не «Живи и наслаждайся!», а «Набивай кошелек!»

Товарами, игравшими роль в экономических планах правительства, были не только парики и искусственные брови, доходы от которых в отдельные годы достигали до 10 % от экспортной выручки, но и хольчиги — окрашенные ткани с узорами. Практически в каждом селе появилась фабрика по изготовлению хольчиги. Деревенские женщины, невзирая на возраст, повалили в эти фабрики, говоря: «Сейчас можно поголодать, но сына надо выучить». С самого утра до вечера, согнув спины, они вязали спицами узоры. Они окрашивали ткань ручным способом, то тут, то там понемногу собрав ее, крепко завязывали нитью и, погрузив ткань в ванну с красителем, создавали цветные узоры. Если после ее сушки развязать связанные части, на ткани появляются узоры в виде хаотичных кругов или пятен. Собрав это снова и повторив все с другой краской, можно сделать узоры различных цветов.

В то время полученная с помощью этого метода ткань, разбивавшая или искривившая позвоночники многих сельских девушек и женщин, была очень популярна в Японии, поэтому весь объем продукции, окрашенной этим методом, экспортировался туда. В Японию продавали не только шелк, окрашенный таким образом: корейских девушек тоже начали продавать в большом количестве, под предлогом «отправки эстрадных артистов». Это звучало как издевательство, но на словах они были «локомотивом экспортной промышленности». Главной причиной того, что они принимали решение отправиться в Японию, была стоимость образования старшего или младшего брата. Поверив лишь на слово, что можно заработать намного больше денег, чем в Корее, они без страха и сомнений отправлялись в Японию. Девушки устремились туда на заработки, бесстрашно пересекая воды Восточного моря. В то время кисэны были в лучших условиях, потому что они знали, зачем едут. Но среди тех, кто отправился в Японию, были наивные и простодушные девушки из уважаемых семей, даже не представлявшие, чем они будут заниматься там. Они или отправлялись туда на корабле из Пусана, или улетали на самолете из аэропорта Кимпхо. Многие из них, попав туда, куда забросила их судьба, впоследствии бесследно исчезали, рассеивались, словно пепел на ветру. Иногда их находили на дне залитого водой рисового поля или в грязи, потому что они не имели возможности вернуться на родину.

В то время, когда в Буёнгак приходил японский гость, кисэн, которые должны были выйти к нему, одевали в кимоно. Это была одежда чужой страны, поэтому все тело немело от нее, но они терпели, думая лишь о деньгах. Странно, но когда Чхун Чжа надевала кимоно, то оно, как говорили сами японцы, подходило ей даже лучше, чем японским женщинам. Какими же мягкими становились у нее контуры плеч и шеи, касавшиеся белого воротника! Это была не та вялая Чжун Чжа, с желтым лицом, какой обычно привыкли ее видеть. Надев кимоно, она начала созревать, словно пшеница на летнем поле.

Японские гости, прослышав про нее, когда заходили в Буёнгак, выкрикивая: «Харуко! Харуко!», искали только ее. В разгар иммиграции, когда корейские женщины, получив визу «эстрадного артиста», выданную японским правительством, устремлялись в Японию, у нее был постоянный клиент, японец, который часто навещал ее. Поверив его словам о том, что он поможет устроиться на хорошую работу, она тоже, как и другие девушки, полетела в Японию. Прилетев туда, она узнала, что была продана. К счастью, местом, в котором она получила работу, была не улица, где стояли публичные дома, а гостиница «Ичхимори» в небольшом городке Нангочхон, сохранившем дух древнекорейского государства Пэкче.

Большие и маленькие корабли выстроились в линию на горизонте Западного моря. Харуко, глядя на бесконечно набегающие и разрушающиеся волны перед носом корабля, не спеша стала рассказывать о своей жизни в Японии. Чайки, громко крича «кирук-кирук», выстроившись клином над ее головой, улетали в сторону востока.

— Известно, что примерно 660 лет тому назад члены королевской семьи государства Пэкче и военные, проигравшие объединенным войскам Силла и династии Тан, взяв с собой жен и детей, перебрались в Японию. Местность, где они разместились, называлась «Микадо Нангочхон». Говорят, что если сойти на станции вокзала города Хиюга и примерно полтора часа ехать на автобусе, то найдешь эту местность. Я была продана в небольшую гостиницу под названием «Ичхимори» и начала работать там официанткой. Что касается гостиницы, то она предоставляла ночлег туристам, приехавшим в городок Нангочхон, а в качестве еды предлагала блюда из черепашьего панциря, кабана, различные блюда, тушенные в горшках. На вывеске на фасаде значилось, что это не гостиница, а ночлежка. Ею управляла старая гейша по имени Оками-сан, которая жила там вместе с молодыми девушками, желающими стать майко[65]. Она была известной гейшей, говорили, что она даже участвовала в фестивале Мацури в Киото. Она сурово тренировала официанток, заставляя их овладевать искусством гейши. Девушки, играя на сямисэне[66], должны были петь японские народные песни. То, что приходилось мазать лицо белой пудрой до такой степени, будто ты отравлен свинцом, или петь японские народные песни, играя на сямисэне, для меня было не трудно. Самым трудным делом было — надев кимоно, садиться на татами. Я не обладала талантами в искусстве пения или танца, но для меня, которая играла на каягыме и пела песни так же просто, как ела рис, не составило особого труда выучиться играть на сямисэне. К тому же процесс выучивания японских народных песен не отличался от выучивания корейских песен. Хотя для других девушек тренировки гейши казались суровыми, для меня, корейской кисэн, не было особой разницы между ними и занятиями в кибане. Только к одному упражнению, когда приходилось садиться на колени, я не могла сразу привыкнуть. Но когда на коленях появились мозоли, я смогла естественно садиться на них. Каждый раз, когда мне приходилось сгибать колени, поднимался рукав, и на запястьях рук виднелось темное пятно. Оно напоминало мне скорее о том, что я была корейской кисэн, чем тот факт, что, что мадам О является мне названой сестрой. Иногда я шептала про себя: «Я кореянка». Я поклялась себе, что стану «человеком с множеством ящиков». Конечно, я понимала, что приехала сюда, как «проданная эстрадная артистка», но я поклялась, что когда-нибудь стану таким человеком, который покорит Японию. Я попала на чужую землю, словно семечко папоротника ильёбчхо, поэтому мне приходилось самой справляться с тяготами жизни.

Таков был рассказ Харуко, которая когда-то была наивной кисэн в Буёнгаке. Конечно, в ее настоящем образе трудно было найти черты той Чжун Чжа. Однако мисс Мин, глядя в запястье ее руки, увидела в ней юную кисэн, зарытую в чужой стране, словно семечко папоротника ильёбчхо.