– Я мог бы забрать его, – предлагает Патрик.

– Да. Только его в почтовом ящике не оставишь, – усмехается Нина и берет с тарелки Патрика вторую половину бутерброда. – Спасибо, конечно, но мисс Лидия настаивала на том, чтобы приехала именно я. И можешь мне поверить, тому, кто попадает этой женщине под горячую руку, не позавидуешь. – Нина откусывает от бутерброда и протягивает остаток Патрику. – Я позже позвоню тебе. – Она уже спешит к выходу, Патрик даже не успевает попрощаться.

Он глядит ей вслед. Иногда он удивляется: она когда-нибудь останавливается? Если она так быстро несется по жизни, то даже не понимает физический смысл траектории своего движения: изогни кривую времени – и даже вчерашний день покажется необычным. И, разумеется, Нина точно забудет ему позвонить. Вместо этого ей перезвонит сам Патрик и поинтересуется здоровьем Натаниэля. Она извинится и скажет, что вот-вот собиралась ему звонить. А Патрик… что ж, Патрик, как всегда, простит ее.

– Перенос поведения, – повторяю я, глядя мисс Лидия прямо в глаза. – Неужели Натаниэль опять пригрозил Дэнни, что я посажу его в тюрьму, если он не даст поиграть динозаврами?

– Нет, на этот раз агрессивное поведение. Натаниэль разрушал то, что строили другие дети: сбивал ногами кубики, а потом почеркал то, что нарисовала другая девочка.

Я одариваю воспитательницу своей самой чарующей улыбкой:

– Натаниэль сегодня с утра сам не свой. Может быть, это какой-то вирус?

Мисс Лидия хмурится.

– Не думаю, миссис Фрост. Есть и другие примеры… сегодня он взобрался на лестницу и прыгнул с самого верха…

– Дети постоянно шалят!

– Нина, – мягко произносит мисс Лидия, мисс Лидия, которая за все четыре года ни разу не назвала меня по имени, – до того, как сегодня утром пойти в школу, Натаниэль разговаривал?

– Да, конечно… – начинаю я и тут же замолкаю. Мокрая постель, скомканный завтрак, плохое настроение – все это я помню о Натаниэле, но за сегодняшнее утро я слышу только собственный голос.

Голос своего сына я бы узнала из тысячи. Высокий и журчащий, как ручеек; раньше я мечтала о том, чтобы закупорить его в бутылку, как сделала морская ведьма, которая украла голосок Русалочки. Он путает – «экскарватор», «карватка», «слойка-стройка», – где встречается подряд много согласных, поэтому продолжает казаться еще маленьким; исправится произношение, и он повзрослеет раньше, чем я буду к этому готова. И так все меняется слишком быстро. Натаниэль больше не путает местоимения, научился произносить двойные согласные – хотя мне очень не хватает того, как он говорил «ваная», словно коп с улицы Бауэри. Единственное, к чему можно придраться: Натаниэль абсолютно не умеет произносить звуки «л» и «р».

Вспоминаю, как мы сидим за кухонным столом. Блины – в форме привидений с шоколадными крошками вместо глаз – горкой лежат перед нами, тут же бекон и апельсиновый сок. Плотный завтрак – наше с Калебом «отступное» Натаниэлю по воскресеньям, когда мы чувствовали за собой вину, что не можем отвести его в церковь. Солнечный луч падает на край моего стакана, и в тарелку ко мне спускается радуга.

– Противоположный левому? – спрашиваю я.

Не моргнув глазом Натаниэль отвечает:

– Пгавый.

Калеб переворачивает блинчик на сковороде. В детстве он шепелявил. И слушать Натаниэля ему невыносимо больно, потому что он боится, что сына тоже станут жестоко дразнить. Он считает, что нам следует исправлять Натаниэля, и даже спросил у мисс Лидии, может ли логопед исправить неправильное произношение. Он полагает, что ребенок, который в следующем году идет в подготовительный класс, должен обладать красноречием актера Лоуренса Оливье.

– В таком случае противоположный белому?

– Чегный.

– Пррравый, – с нажимом произносит Калеб. – Повтори. Прравый.

– Пгггавый.

– Оставь его в покое, Калеб, – прошу я мужа.

Но он не успокаивается.

– Натаниэль, – гнет он свое, – противоположный левому – правый. А противоположный правому…

Натаниэль на секунду задумывается.

– Пгямой, – отвечает он.

– Помоги ему Господи, – бормочет Калеб, отворачиваясь к плите.

Я же просто подмигиваю Натаниэлю.

– Вероятно, Он так и сделает, – говорю я.

На стоянке перед садиком я присаживаюсь перед сыном, чтобы наши глаза находились на одном уровне.

– Милый, скажи, что произошло?

Ворот его рубашки перекручен, руки в красной пальчиковой краске. Он смотрит на меня огромными темными глазищами и молчит.

Все слова, которые он не произносит, комом застревают у меня в горле.

– Милый, – повторяю я. – Натаниэль…

«Мы считаем, что ему лучше пока побыть дома, – сказала мисс Лидия. – Возможно, вы проведете этот день вместе».

– Ты этого хочешь? – вслух спрашиваю я, и мои руки с его плеч скользят к его кругленькому личику. – С пользой провести время?

Улыбаясь изо всех сил, я заключаю сына в объятия. Он, тяжелый и теплый, точно ложится в мои руки: в определенные моменты жизни Натаниэля – когда он только родился или был еще младенцем – я была уверена, что мы две половинки одного целого.

– У тебя горлышко болит?

Он качает головой.

– Что-нибудь болит?

Очередное покачивание.

– Тебя что-то расстроило в школе? Кто-то что-то обидное сказал? Ты можешь рассказать, что произошло?

Три вопроса подряд – слишком много для него, чтобы обдумать, что уж говорить о том, чтобы на них ответить. Но я продолжаю надеяться, что Натаниэль вот-вот ответит.

Неужели миндалины настолько распухли, что затрудняют речь? Неужели так молниеносно развивается острый фарингит? Разве при менингите первые признаки – не боль в шее?

Натаниэль раскрывает губы – сейчас он мне все расскажет! – но его ротик остается пустой, молчаливой пещерой.

– Все в порядке, – успокаиваю я, хотя это не так, отнюдь не в порядке.

Калеб приезжает к педиатру, когда мы как раз ждем своей очереди. Натаниэль сидит рядом с железной дорогой «Брио» и возит паровозик по кругу. Я бросаю гневные взгляды на медсестру в приемной, которая, похоже, совершено не понимает, что мы не можем ждать, дело безотлагательное: мой сын сам не свой, и это не какая-то банальная простуда. Нас должны были принять еще полчаса назад.

Калеб тут же бросается к Натаниэлю, пытаясь втиснуться в пространство, отведенное детям для игр.

– Привет, дружище. Неважно себя чувствуешь, да?

Натаниэль пожимает плечами, но молчит. Одному Богу известно, сколько времени он уже не разговаривает!

– Натаниэль, у тебя что-то болит? – продолжает расспрашивать Калеб, и этого я вынести уже не в силах.

– Неужели ты думаешь, что я у него не спрашивала? – взрываюсь я.

– Не знаю, Нина. Я только приехал.

– Знаешь, Калеб, он не разговаривает. Он не отвечает на мои вопросы.

Другими словами, горькая правда, что мой сын заболел не свинкой и не бронхитом – ни одной из тех болезней, которые я могла бы понять, – угнетает еще больше. Странные случаи, подобные нынешнему, всегда оказываются чем-то ужасным: бородавка, которую невозможно удалить, пустит метастазы и станет раковой опухолью, а тупая головная боль превратится в опухоль головного мозга.

– Я даже не уверена, слышит ли он вообще, что я сейчас говорю. Знаю одно: какой-то вирус поражает его голосовые связки.

– Вирус. – Молчание. – Вчера он плохо себя чувствовал, а сегодня утром ты вытолкала его в садик, несмотря на то…

– Значит, это я виновата?

Калеб смерил меня тяжелым взглядом.

– Я хочу сказать только одно: в последнее время ты была слишком занята.

– Ты намекаешь, что я должна извиниться за то, что мой график работы, в отличие от твоего, ненормированный? Что ж, извини. Я попрошу, чтобы потерпевших насиловали и избивали в более удобное время.

– Нет, ты просто надеешься, что у твоего сына хватит здравого смысла заболеть, когда у тебя не будут назначены слушания в суде.