– Ох, Нина, я бы с радостью сделала больше…

– Как всегда, – отвечаю я, и в этот момент вмешивается Калеб.

– Простите, нас не представили, – бормочет он, предостерегающе сжимая мою руку. Он обменивается с Моникой рукопожатиями, здоровается с доктором Робишо и усаживает Натаниэля за игру.

– Мисс Лафлам – из отдела опеки, ее назначили вести дело Натаниэля, – объясняет психиатр. – Я подумала, что вам будет полезно познакомиться с ней. Она готова ответить на все ваши вопросы.

– И мой первый вопрос, – начинаю я. – Как же мне не вмешивать сюда отдел опеки?

Доктор Робишо нервно смотрит на Калеба, потом переводит взгляд на меня:

– С юридической точки зрения…

– Спасибо, но с юридической точки зрения я хорошо знакома с процедурой. Знаете, это был вопрос с подвохом. И ответ звучит так: органы опеки и так не вмешались. Они никогда никуда не вмешиваются. – Я не могу удержаться и говорю всякую чушь. Настолько удивительно встретить здесь Монику, как будто работа и семья слились в одном и том же туннеле времени. – Я назову вам имя и скажу, что он натворил… а потом вы сможете приступить к своим обязанностям?

– Видишь ли, Нина… – тянет Моника, ее голос мягкий, как карамель. Всегда ненавидела карамель. – Это правда, что жертва должна назвать имя своего мучителя, прежде чем мы…

Жертва. Она уже перевела Натаниэля в разряд сотни дел, которые довелось вести за эти годы. В разряд сотни дел с отвратительными последствиями. И понятно, почему, когда я увидела Монику Лафлам в кабинете доктора Робишо, меня вывернуло наизнанку. Это значит, что на Натаниэля уже завели дело, которому присвоили номер в системе, которая, я знала, предаст его.

– Это мой сын! – сквозь зубы цежу я. – И мне плевать, что предусмотрено процедурой. Мне плевать, что личность преступника не установлена. А если на это вам потребуется месяцы, годы? Тогда возьмите все население штата Мэн и вычеркивайте по одному подозреваемому. Но делайте что-нибудь, Моника! Господи Боже! Делайте что-нибудь!

Когда я заканчиваю свою пламенную речь, присутствующие смотрят на меня так, словно у меня выросла вторая голова. Я бросаю взгляд на Натаниэля – сын играет с кубиками, и никто из собравшихся ради него совершенно не обращает на малыша внимания – и выхожу из кабинета.

Доктор Робишо догоняет меня уже на стоянке. Я слышу цокот каблуков по асфальту, чувствую дым, когда она прикуривает сигарету.

– Будете?

– Я не курю. Но все равно спасибо.

Мы стоим, опираясь о чужую машину. Черный «Шевроле-Камаро» украшен мягкими игрушечными игральными костями. Дверь не заперта. Если я сяду за руль и уеду – смогу ли я украсть и жизнь другого человека?

– Вы выглядите немного… измученной, – говорит доктор Робишо.

Я смеюсь против воли:

– Неужели на медицинском факультете ввели курс «Недоговаривание и замалчивание»?

– А как же! Читают перед курсом «Бесстыдная ложь». – Доктор делает последнюю затяжку и тушит окурок туфлей. – Понимаю, вы меньше всего хотите это услышать, но в случае с Натаниэлем время нам не враг.

Откуда ей знать! Еще неделю назад она не была знакома с Натаниэлем. Она не смотрит на него каждое утро и не вспоминает – как резкую противоположность – маленького мальчика, который раньше заваливал меня вопросами. Почему птиц, сидящих на проводах, не бьет током? Почему пламя в середине голубое? Кто изобрел зубную нить? Когда-то я так хотела тишины и покоя…

– Нина, он вернется к вам, – тихонько говорит доктор Робишо.

Я жмурюсь на солнце:

– Но какой ценой?

На это у нее нет ответа.

– Сейчас разум Натаниэля его защищает. Он не вспоминает о случившемся так часто, как это делаете вы. – Колеблясь, она протягивает мне пальмовую ветвь мира. – Я могу порекомендовать взрослого психиатра, который мог бы приписать вам что-нибудь.

– Не нужны мне никакие лекарства!

– Тогда, вероятно, вы хотите с кем-нибудь поговорить.

– Да, – отвечаю я, поворачиваясь к ней лицом. – Со своим сыном.

Я еще раз смотрю в книгу. Потом одной рукой поглаживаю колено и щелкаю пальцами.

– Собака, – произношу я, и тут же прибегает наш ретривер.

Натаниэль поджимает губы, я отталкиваю пса.

– Нет, Мейсон. Не сейчас.

Пес устраивается под кованым столиком у меня в ногах. Прохладный октябрьский ветерок треплет листья – алые, красновато-желтые и золотые. Они запутываются у Натаниэля в волосах, ложатся между страницами учебника, обучающего языку жестов.

Натаниэль медленно вытаскивает руки из-под ног. Он тычет в себя пальцем, потом протягивает руки ладонями вверх. Сжимает кулаки, сводит руки вместе. «Я хочу». Он гладит свое колено и пытается щелкнуть пальцами.

– Ты хочешь позвать собаку? – спрашиваю я. – Хочешь позвать Мейсона?

Лицо Натаниэля становится немного светлее. Он кивает, губы расплываются в улыбке. Это его первое целое предложение почти за неделю.

При звуке собственного имени пес поднимает лохматую голову и тычет носом в живот Натаниэля.

– Ты сам просил! – смеюсь я.

Когда Натаниэлю все-таки удается отпихнуть от себя Мейсона, его щеки так и пылают от гордости. Мы не так много выучили – жесты «хочу», «больше», «пить», «собака». Но начало положено.

Я тянусь за крошечной ручкой Натаниэля, за той, которую я сегодня днем обучила всем буквам алфавита американского языка жестов… хотя нежные пальчики не могут долго скручиваться в узелки. Согнув средний и безымянные пальцы, а остальные оставляя растопыренными, я помогаю сыну сделать комбинацию из Я, Т, Л – «Я тебя люблю».

Неожиданно Мейсон подпрыгивает, едва не переворачивая стол, и бросается к воротам навстречу Калебу.

– Что происходит? – спрашивает тот, бросая взгляд на толстый учебник и застывшую руку Натаниэля.

– Мы, – произношу я, многозначительно передвигая указательный палец от плеча к плечу, – работаем. – Я сцепляю руки в рукопожатии в форме буквы «S», потом стучу одним кулаком по другому, имитируя тяжелую работу.

– Мы, – заявляет Калеб, хватая книгу со стола, – не глухие.

Калеб не в восторге от того, что Натаниэль учит язык жестов. Он считает, что, если мы дадим ему в руки такой инструмент, у него может никогда не появиться стимул вновь заговорить. А я думаю, что Калеб не проводит столько времени, пытаясь предсказать, что его сын хочет на завтрак.

– Ты только посмотри, – убеждаю я и киваю Натаниэлю, пытаясь заставить его еще раз повторить предложение. – Он такой умный, Калеб!

– Я знаю. Меня беспокоит не он. – Он хватает меня за локоть. – Мы можем минутку поговорить наедине?

Мы входим в дом и закрываем дверь, чтобы не слышал Натаниэль.

– Скольким еще словам ты собираешься его научить, прежде чем начнешь использовать речь, чтобы спросить его, кто это сделал? – интересуется Калеб.

На моих щеках проступают яркие пятна. Неужели я настолько предсказуема?

– Все, чего я хочу, все, чего хочет доктор Робишо, – это дать Натаниэлю возможность общаться. Потому что невозможность разговаривать расстраивает его. Сегодня я научила его, как сказать «Хочу собаку». Может, ты объяснишь мне, как это может привести к обвинительному приговору? Или объяснишь своему сыну, почему полон решимости отобрать у него единственный способ, которым он может себя выразить?

Калеб разводит руками, как третейский судья. Этот жест означает «нет», хотя я не уверена, что он об этом знает.

– Не могу с тобой спорить, Нина. Ты слишком хороша в спорах. – Он открывает дверь и опускается на колени перед Натаниэлем. – Знаешь, сегодня слишком хороший день, чтобы сидеть дома и учиться. Ты мог бы покачаться на качелях, если хочешь…

«Играть» – встряхиваем руками, оттопырив большой палец и мизинец.

– …или построить дорогу в песочнице…

«Строить» – кладем пальцы левой руки на пальцы правой, потом еще раз, как будто надстраиваем этажи.

– …и не нужно ничего говорить, Натаниэль, если ты не готов. Даже жестами не нужно показывать слова. – Калеб улыбается. – Договорились? – Когда Натаниэль кивает, Калеб подхватывает его на руки и перебрасывает через голову, чтобы усадить на плечи. – А что скажешь, если мы сходим в лес, наберем яблок? – спрашивает он. – Я буду твоей лестницей.