Она фыркнула, успокаиваясь.

– Первый месяц я боялась из комнаты высунуться. Все казалось, что он идет. Машка успокаивала. Да и сама я понимала, что найти меня сложно… как-то вот приспосабливалась. И заставляла себя… первый раз из дому выйти – почти подвиг. Но ничего, справилась потихоньку.

– Ты сильная женщина.

– Знаешь, – Иллария тряхнула головой, – сила – для женщины не комплимент. Но спасибо… я справилась. И поняла, что надо что-то делать, иначе… знаешь, немолодая… ну не старая, конечно, но и не молодая уже. Не особо красивая. С проблемами. Кому я нужна? Только если себе. Вот и пришлось себя же за волосы вытаскивать, как Мюнхгаузен…

– Вытащила?

– Вытащила. Сначала устроилась в свадебный салон подрабатывать. Документы восстановила свои. Этот урод мой паспорт сжег.

– Заявление…

– Нет, какая полиция, – она отмахнулась, и Иван понял, что и вправду глупость сказал. Она ведь пряталась, а полиция и следствие – это раскрытое убежище.

И доказать что-либо в подобном случае – крайне сложно.

– В общем, работала, как могла… и чем больше работала, тем легче становилось. Хозяйка мне хорошая попалась, помогла и… у нее когда-то похожие проблемы были. Женщинам порой попадаются неудачные мужчины.

Иллария поднялась.

– Она же мне и свое дело открыть помогла. Денег одолжила. Без процентов. Без поручителей. Без залога, да и какой с меня залог… у меня магазинчик свадебных товаров. Знаешь, мелочи всякие… бокалы ручной работы… или вот подвязки. Чулки… бубенчики… бубенчики сейчас очень модно… шали… муфты… и ленты… многое сама делаю. Если голова не работает, то хотя бы руки откуда надо растут. Компенсация. Я и Машке предлагала, когда она работу найти не могла…

– Отказалась?

– Она хорошо вышивала. Ты знал?

– Нет.

– И вязать умела. Ее мама учила. Совершенно потрясающие вещи. Но Машка вдруг решила, что вязание – это плебейское развлечение. Ей почему-то хотелось быть особенной… я понимаю, почему, но да, я не одобряла этого ее… я, если ты понял, вообще к мужчинам отношусь скептически.

Иван вернулся за стол. Блинчики остыли. А срок годности шоколадного соуса, обнаруженного в холодильнике, истек.

– Будешь? – предложил он Ларе.

– Буду, – сказала она, вытирая рукавом сухие глаза. – Хотя и нельзя. У меня язва… предлагали в больницу, но некогда.

Блин она щедро полила соусом и, свернув в трубочку, сунула в рот. Жевала, глядя на скатерть. И ковыряла ногтем засохшее пятно.

– Он спрашивал обо мне. Исподволь, но обо мне, – Лара прикрыла глаза. – Машка и та заметила… ревновала, дурочка…

– Думаешь, это твой…

– Валера. Его Валерой звали, если, конечно, это настоящее имя. Я ведь не проверяла паспорт. А потом, когда стало… не по себе, было поздно. Свои документы он никогда не оставлял без присмотра.

Она облизала пальцы и зябко повела плечами.

– Мне неприятно вспоминать об этом, сам понимаешь. Ему моя боль нравилась. И страх нравился. И… и он пытался сделать так, чтобы я боялась все время. Ему это было нужно. Как наркотик. Наркотики ведь разные бывают. Понимаешь?

– Понимаю.

– И если он решил, что за побег я должна быть наказана… и не только я, но и Машка, тогда… не знаю, но ты прав в одном. Плохо, что он меня знает. Зато понятно, почему так быстро откликнулся. Он понял, что я вышла на охоту, и решил поохотиться на охотника. Чем не развлечение?

Всем. И прежде всего тем, что охота эта в любом образе, дичи ли, охотника, – изначально опасное мероприятие, которое ныне и вовсе сродни безумию.

– В сети я больше не выйду, – сказала Иллария, облизывая губы. – Не такая дура… но мы поедем в эти твои Козлы́.

– Не Козлы, – поправил Иван, – Ко́злы. Ударение ставить на первый слог надо.

Машка же поселок и вовсе Козлищами обзывала.

– Там ведь народу немного, так? И мы просто-напросто посмотрим на всех, кто живет. Если он там, то… я его узнаю.

– А дальше что?

– Дальше будет видно. Блины ешь. Для кого я жарила? Ешь и рассказывай об этих своих Козлах… знаешь, Машка их люто ненавидела. Всякий раз прибегала мне жаловаться. Ей хотелось блистать, а ты ее в Козлы.

Лара подвинула тарелку с блинами к себе и, скатав верхний трубочкой, призналась:

– А я деревню люблю, меня на лето к бабке отправляли. Красота. Свобода. И еще вишня зрела. У бабки моей вишни в палисаднике росли здоровущие… вечно там ягоды на вершине оставались, для скворцов. И я лезла, мне обидно было, что для скворцов. А Машке ссылка в деревню наказанием была. Скучно… Но ты не обращай внимания. Рассказывай.

Рассказывать особо было нечего.

Деревня как деревня. Не большая, но и не сказать, чтобы маленькая. Он помнил улицу времен своего детства, мощенную камнем, почти заросшую, словно дорога норовила спрятаться под полог пыльной травы. И заборы помнил, вдоль которых подымалась крапива. Ежевечерний коровий парад, и лопату, врученную бабкой, – за коровами надо было убрать. Помнил огород и колючую малину, кусты крыжовника, что вызревал ближе к середине лета. Смородину, черную, сладкую, и красную тяжелыми гроздьями… яблоки на яблонях.

Старого пса. Курятник. И дюжину кур, возглавляемую цветастым важным петухом. Память подкидывала живые картинки, но все не те. Иллария ведь не про счастливое детство спрашивает и не про побеги на озеро, куда Ивану соваться было строго-настрого запрещено. На дне озера били ключи, и вода, прогреваясь поверху, в толще своей оставалась ледяною. Оттого пловцов, что ныряли смело, раскаленные июльским солнцем, зачастую прихватывала судорога, и в озере, случалось, искали потом утопленников.

…Про русалок рассказывали.

И про Ильин день, после которого к воде соваться совсем уж нельзя.

Нет, Ларе нужны люди, живущие в деревне. А ведь многие разъехались. Иван не мог бы точно сказать, когда именно умерла деревня. Занят был. Учился. Наведывался, конечно, по старой школьной еще привычке летом. И бабка, старея, иссыхая, ждала его приездов…

…А умерла зимой. И сказали Ивану не сразу. У него же сессия, как отвлекаться?

Следующее лето он провел в городе, заперев себя в четырех стенах, и стены эти раскалялись, в квартире становилось душно, и Иван глотал пропитанный асфальтовой пылью воздух. Потом выяснилось, что бабка оставила завещание, отписала ему дом. И родители стали заговаривать о продаже. Покупатель имелся, деньги, конечно, давал небольшие, но хоть что-то, а Иван уперся. Глупость, конечно, ведь за домом присматривать нужно. Зимой протапливать, летом – проветривать. А еще хозяйство, огород и сад… кто будет ухаживать? У Ивана учеба. Да и после учебы совсем другая жизнь начнется. Ивана ею пугали, а он только хмурился, поджимал губы и упрямо мотал головой. Впервые, кажется, поссорился с родителями, искренне не понимавшими, почему он, послушный их сын, отказывается от столь удачного варианта.

За домом присматривал сам, как умел. И сердце ныло, что умел плохо, и дом постепенно разваливался. Это уже потом, когда появились деньги, Иван не столько восстановил, сколько перестроил.

В Козлах остались немногие.

– Сигизмунд, – Иван решил начать с первого дома, благо улица осталась одна, широкая. – Он вообще не из местных. Точнее, как я. Его бабка в Козлах жила, а он на лето приезжал. Честно говоря, знакомы шапочно. Он старше меня, но не так, чтобы намного.

Лара кивнула.

– В общем, он не то писатель, не то художник. Я так и не понял. Встречались пару раз. Здоровались, но и только. Мужик как мужик. Не женат вроде. Детей нет.

Странно понимать, что он, Иван, фактически ничего-то о соседе не знает. Что сосед этот живет рядом, почитай, через два дома и, вполне может статься, ненормален.

– Вроде по возрасту подходит, ему где-то слегка за сорок, но выглядит моложе. И за собой следит. Потом Вовчик, внук бабы Гали… да, ты бабу Галю не знаешь. Она агротехником в колхозе была. А теперь ирисы сортовые разводит. Она и мне пару дала, такие цветы – закачаешься… ну да Вовка… мужик как мужик. Приезжает, как и я, отдохнуть и бабку проведать. Она его вырастила, а с родителями у него что-то там не ладилось. Ты пойми, я в чужую жизнь не лезу. Ну нехорошо это как-то.