В нашей квартире в одной девятиметровке спали родители, вторая была общая, вроде гостиной. Там стояло пианино, которое мать протирала тряпочкой по сто раз на дню. Комната была так заставлена мебелью, что мне приходилось чуть ли не подсовывать футон под пианино, чтобы устроиться на ночь. Но несмотря на тесноту, мне ни разу не приходило в голову, что хорошо бы иметь свою комнату. Все так жили, я была единственным ребенком в семье и считала, что мне повезло.
Каждый день отец переезжал по большому мосту в К. и направлялся на свою фабрику, где делали скороварную лапшу в картонных стаканчиках. Иногда на обратном пути он наведывался с приятелями в какую-нибудь дешевую забегаловку в «веселом квартале» и в такие дни обязательно приходил домой мрачный. Знал, что мать опять будет пилить: «Охота тебе по таким дырам шляться? Мог бы и здесь где-нибудь выпивку найти!»
В М. был свой «веселый квартал», старый, но отец ворчал, что такие места – только для «аристократов», которые поселились в М. давным-давно и воображают о себе невесть что, да еще для клерков, и приличному человеку там делать нечего. Матери нравились старые универмаги в центре, ресторанчики с давно заведенными правилами, и она недоумевала, почему отца тянет в такое вульгарное место, каким она считала К.
Когда я пошла в детский сад, мать стала давать уроки фортепиано на дому. Музыка была единственным увлечением, которым она могла похвастаться перед людьми. У нее была мечта – мечтала давать уроки, когда я вырасту. Дело, однако, ограничилось тем, что она успевала заниматься с детьми только в перерывах между домашними делами. До домашней музыкальной школы так и не дошло.
Для этого в нашей квартире не было места. Когда к нам приходили ученики, я перебиралась из «гостиной» на лестничную площадку и сидела там на футоне, пока не кончался урок. А зимой, в холодную погоду, я сидела в ванной и читала какую-нибудь книгу среди тазов и мочалок.
У ходивших к матери учеников отцы, как и у нас в семье, работали на пищевой фабрике и заводе электротехнического оборудования. Короче, семьи «синих воротничков». По этой ли причине или по какой другой и у родителей, заглядывавших к нам поблагодарить мать за своих отпрысков, и у их детей, приходивших на занятия, явно не хватало внутреннего равновесия – вид у них был слегка растерянный, сомневающийся, будто они не знали толком, чего им надо, но при этом имели такую бойкость речи, какая свойственна людям, уверенным в себе на все сто. Наверняка выражением лица я ничем от них не отличалась.
Мать – человек, ничего не понимавший в реальной жизни. Есть такое слово – «мера», так вот оно для нее не существовало.
Она говорила, что не хочет быть похороненной в заводском доме, всегда одевалась ярко, к месту и не к месту, любила экстравагантные наряды и поступки. От всего этого попахивало театральщиной. Длинная, почти до пола, юбка, красный палантин на плечах, синие тени на веках, большие блестящие клипсы, волосы выкрашены в каштановый цвет. Когда она, кокетливо улыбаясь, направлялась в супермаркет, люди обязательно оглядывались на нее и смотрели вслед. Наверное, остатки тепла, поселившегося в душе матери в молодости, когда она ходила на концерты, все время освещали ее изнутри.
Дома по утрам мать распевала хоровые упражнения. Если кто-то из соседей говорил, что слышал, как она поет, ее лицо расплывалось в улыбке в ожидании комплиментов. Если же люди молчали, она впадала в уныние и обижалась: «Это они нарочно, притворяются, что ничего не слышали. Думают, я нос задираю, раз музыкальное училище окончила. Вот и злятся».
У матери отсутствовало чувство реальности, она выглядела белой вороной в нашем микрорайоне, где все представляли собой однородную массу. Из-за этого мне часто доставалось. Хотела бы я знать: сколько людей искали меня по-настоящему, не притворяясь, что ищут, когда я пропала?
Мне постоянно говорили о матери гадости, отпускали в ее адрес идиотские шутки, но я была еще мала и, к счастью или несчастью, плохо понимала, что происходит. Тем не менее, уже тогда у меня было неприятное ощущение, что моя мать – не такая, как другие. Что касается отца, он был человек мягкий, бесконфликтный, даже рассердиться ни на кого не мог. Обычный технарь, он с головой ушел в разработку метода высушивания лука для добавления в ту самую лапшу, которую делали на его фабрике.
До того случая – это произошло осенью, когда я училась в четвертом классе, – я занималась с матерью музыкой и ездила в соседний городок в балетный класс. Больше никто из детей туда не ездил.
В нашем микрорайоне имелся свой балетный кружок, что-то вроде музыкального класса моей матери, учившей детей пению и игре на фортепиано. Занятия проходили в клубе раз в неделю. Мать сходила туда на разведку и, вернувшись, прошептала мне в ухо:
– Они там танцуют в спортивном трико. Прямо урок физкультуры, честное слово. Ну что это за преподаватель?! Руки, как крюки, даже на пуанты толком встать не может.
Так я стала ездить на балет в соседний городок и воспитала у себя куда более жесткий взгляд на действительность, чем у матери. Я научилась видеть жизнь такой, как она есть, не отворачиваясь от нее. Соседские ребята, завидев маменькину дочку, возвращающуюся с балета, тут же начинали надо мной издеваться. Одна девчонка тыкала пальцем в мои распущенные волосы, дразнила чучелом. Мальчишки бежали следом и пронзительно верещали, явно подражая маминым вокальным упражнениям. А те, кто постарше, насмехались над моим розовым балетным трико: «Глядите, какой поросеночек!»
Опустив голову, я спешила поскорее добраться до автобусной остановки. Кэндзи похитил меня, когда я возвращалась с балета, и после того, как меня освободили, я вот что подумала: все, кто меня травил, конечно, удивились, узнав, что со мной произошло, но посочувствовал ли мне хоть кто-нибудь?
В городке, куда я ездила, жили «белые воротнички», работавшие в нашем городе. В балетном классе местные девчонки тоже категорически отказывались меня признавать. В основном из семей клерков, служащих, учителей и богатых фермеров, они держались тесным кружком и были неразлейвода. Как только я появлялась на пороге класса, все тут же поворачивались в мою сторону и начинали шептаться и хихикать.
Наверное, я одета не так и лицо у меня дурацкое – вот они и смеются, с досадой думала я, но у их насмешливых улыбочек была и другая причина.
Как-то раз я закончила упражнение, ко мне подошла одна простушка из их компании и, не скрывая разочарования, сказала: «Думаешь, у тебя очень здорово получается, раз ты специально сюда ездишь?» Я долго не понимала, почему они меня так не любят. А оно вон, оказывается, в чем дело! Балет был мне безразличен, и я ездила в класс против воли, только потому, что мать этого хотела. Вот что им и не нравилось. Если бы я любила танцевать и занималась изо всех сил – тогда, может, меня бы и приняли за свою. Даже у детей дружбе сопутствует уважение. Говорят, девчонки из балетного класса, узнав, что я пропала по пути домой, переглянулись и тихонько рассмеялись.
Короче, я не соответствовала этому месту, но это как-то до меня не доходило. Мать я не любила, хотя, наверное, очень похожа на нее.
Занятия в балетном классе вела наивная девушка, которой еще не было двадцати пяти. Она надевала бледно-лиловое или нежно-голубое трико, обтягивавшее ее гибкую фигурку, и подобранную в тон цветастую юбку из жоржета, каждый день – другую, чем вызывала у девчонок восхищение. Поскольку в М. найти такие шикарные вещи было нельзя – специального балетного магазина в городе не открыли, – девчонки накупили жоржета и нашили юбок на свой вкус, чтобы походить на сэнсэя. Конечно, сшить юбку из тонкой ткани, да еще такого покроя ребенок не может, поэтому получилась нелепица – опять все легло на плечи родителей. Я же всегда надевала черное трико, хотя оно мне и не нравилось, зато выделялось на общем фоне, и матери об этом знать было ни к чему.
Все произошло в ноябре, вечером. Занятия в балетном классе заканчивались в пять часов. На улице было совсем темно, и почти всех девчонок приходили встречать матери. Только я одна садилась в автобус и ехала домой. Не понимаю, почему в тот вечер я не сошла на остановке в нашем новом районе, а поехала на другой берег. Помню только, что из-за черного трико девчонки обозвали меня вороной.
